Дневники Льва Толстого

Это писалось в годы, когда складывались очень сложные художественные постройки модерна, Александра Блока, Андрея Белого, Цветаевой, Мандельштама, Анны Ахматовой: это поколение обреченное, которое было готово к смерти совсем в другом смысле чем Толстой старик, — к злой, болезненной смерти изгоняемых и убиваемых пророков. Толстой этой судьбы для себя хотел, провоцировал ее. Но у него не получалось: когда он ушел наконец из дома, как собственно много раз уже и уходил, изгнанниками оказались скорее семейные; и когда его анафематствовали, то вполне серьезно можно было ставить вопрос, кто собственно кого отлучил, Церковь Толстого или наоборот. Дело было не столько в величине этого писателя, сколько в том, что не было — не хватало, если хотите, — силы, способной хотя бы гнать пророка. Большевики были почти насильно втянуты в вакуум силы. Если бы Толстому удалась мученическая смерть, большевикам некуда было бы прийти, их место было бы уже занято.

В воздержании самого Толстого от силы — было ли достаточно силы? И мне кажется что да. Теперь посмотрите, какая механика. Эта толстовская собранная сила была страшно действенной — через пренебрежение к нему, через насмешливое и свысока отношение к нему она нечаянно наполняла массы людей уверенностью, его присутствие — настроением надежности, обеспеченности. Он видел эту утечку своей силы и конечно об этом его повторяющиеся «ужасно», с восклицательными знаками. Он бы мог помешать этой утечке, но ведь сам входил в роль юродивого, брал на себя насмешки: этого требовала его аскеза, абсолютный запрет на многие действия, собственно, на все те, которые не имели отношения к добру и злу — не его добру и злу, а вообще.

Дурно отнесся к нищему или еще что-то сделал дурное — не помню, но стало совестно, больно, почувствовал раскаяние (11.10.1906 // <там же>).

Хорошая запись. Толстой, безупречный и старательный феноменолог, не потому раскаивается, что сделал дурное, а наоборот, оттого что раскаивается, понимает, что сделал дурное. Совесть не тогда, когда плох, а плох тогда, когда совесть. То же дает разбор совести в «Бытии и времени» Хайдеггера: совесть бывает не от узнавания безнравственного своего поступка, сообщая о его безнравственности, а наоборот, за голосом совести следует разбор в себе: что я сделал неправильно?

Как однако должны мы определить проговариваемое этой речью [голосом совести]? Что совесть выкрикивает позванному? Беря строго — ничего. Зов ничего не высказывает, не дает справок о мировых событиях, не имеет что поведать. Всего меньше стремится он к тому чтобы развязать в призванной самости «диалог с собой». Окликнутой самости ничего не на-зывается, но она вызывается к себе самой, т. е. к ее самой своей способности быть (Бытие и время, с. 273).