Дневники Льва Толстого

Сон как-то вдруг кончился, и с ним слабость, и вернулась сила — в толстовском смысле, т. е. то единственное что может двигаться и двигать без механизмов. Сесть на лошадь, на велосипед — механика, не увеличивающая счастье и несчастье. Сделать несчастье целью, чтобы в несчастной жизни быть счастливым, может только сила.

«Иду ходить без цели». Праздничность серебряного века России, для народа собственно золотого, почти всё царствование Александра II и Николая II, в Москве эта праздничность, теплота не в последнюю очередь создавалась тем, что по ней ходил чудак старый Лев Толстой, которого уже мало кто принимал всерьез. Вот его никому не нужные книжки, вот брошюры против курения и вина, вот люди, которые к нему приходили и он давал им деньги и говорил такие вещи, вот он смешно помогает сменить колесо телеги. Это присутствие больного задыхающегося в своей семье, в «душной имущей среде» давало дышать целому городу, делало весело и светло, важно как в театре на сцене, — он один много сделал для этого мира в городе. Поощряло революционеров. Что он держал мир — вспомните предположение Томаса Манна, что если бы в 1914 году еще был жив Толстой, то убившая Европу война может быть не началась бы.

Против этого тепла — не бедность, не тупость: это и он и любой снесет. Настоящая помеха — это запертость, о которой на прошлой паре, самоуверенность спящих, или холод, можно сказать, который есть и в нем самом и вокруг которого как холодные искры злость, ярость, отчаяние, жест бросания. Эта стихия и к нему близко.

Природа там и здесь, чуткость там и здесь, и не разберешься.

Как люди, лишенные религиозного чувства, ненавидят проявление его и чутки (25.4/7.5.1884 // 49: 87).

Кто прав. Уверенности у Толстого нет никогда, чуткость есть и на противоположной стороне, он ценит природу. Он не решает, он ищет, рыщет. Снова идет бродить.

[26 апреля/8 мая 1884] Не поздно {тайнопись для самого себя: это значит, проснулся не поздно}. Пошел на почту. Бр[ат] Сергей, встретили Иверскую. Он ругает, но кланяется. «Всё лучше, говорит, чем что-то ему страшное». Странная болезнь. Дома читал святую Наг[орную] Пр[оповедь] и пробовал писать введение к ней. Нельзя. Пошел в книжн[ые] лавки, но не доехал, никто в конке не разменял 10 р. Все считают меня плутом. Вернулся, один обедал. Борис и его жена, сделанная очень похоже на женщину. Неопытный человек не узнает. Остался дома. Ходил в лавку, зачем-то купил сыру и пряников (1). Как во сне — слабость (49: 87).

Здесь, видите, не различается, не поймешь, какая слабость, телесная или отсутствие силы. Сон и слабость и болезнь и бессилие как-то переплетены. Это имеет мало отношения к изнашиванию тела, ведь жизни еще осталось больше 26 лет. Что здоровье еще есть, что не умер а проснулся, мало что значит: проснулся в сон, хочется умереть.

[3/15 мая.] Встал тяжело. Почитал вздор, т. е. проснувшись спал (49: 89).

А с другой стороны, боль не вгоняет в упадок, сама по себе не хороша и не плоха.

Ночью страшная боль живота. Прикинул, как умирать. Показалось не радостно, но не страшно (9/21.5.1884 // 49: 92).

День за днем так, мы читаем как отчет о борьбе дерева за жизнь, муравья за поддержание химии муравейника. Жизнь вокруг в отчаянном неблагополучии. А его жизнь? Но она одна среди общего неблагополучия счастлива и полна, не хочет себе другой жизни и страдает от общего обвала человечества, и счастлива от способности и силы работать для его остановки. И он уже прямо говорит: рыть, сквозь обвал.