Дневники Льва Толстого

Нам приходится перечитывать о несчастье Толстого в семье и видеть конечно прообраз скандала в коммунальной квартире и страдания совестливого, христианнейшего, который окружен черствыми и несчастен — но внутри этого и через это этот же самый несчастный страдалец и есть вампир, который из самого своего этого страдания выпивает как горячую кровь жизнь, дыхание, размах; так что выдрать его из почвы трудно, и когда он уходит из дома, то это как разрыхление почвы или как пересадка, нужная для некоторых растений. Так что читаем новыми глазами, <это несчастье> как блаженство свиньи, которая купается в грязи, или Пушкина, которому татарин наскочил в бане на спину и стал ломать кости, или как китайский пациент под иглоукалыванием, или как боксер <принимает> совершенно необходимую боль от ударов противника, и радость что он допущен к бою:

Встал поздно. Зубы болят и лихорадка. Не могу работать головой. И не надо […] Вечер работал до второго часа сапоги. Очень тяжело в семье. Тяж[ело], что не могу сочувствовать им. Все их радости, экзамен, успехи света, музыка, обстановка, покупки, всё это считаю несчастьем и злом для них и не могу этого сказать им. Я могу, я и говорю, но мои слова не захватывают никого. Они как будто знают — не смысл моих слов, а то, что я имею дурную привычку это говорить. В слабые минуты — теперь такая — я удивляюсь их безжалостности. Как они не видят, что я не то, что страдаю, а лишен жизни, вот уже 3 года. Мне придана роль ворчливого старика, и я не могу в их глазах выйти из нее: прими я участие в их жизни — я отрекаюсь от истины, и они первые будут тыкать мне в глаза этим отречением (4/16.4.1884 // 49: 77).

Слово несчастье сказано. Оно от того, что ближние замыкаются от Толстого, не хотят видеть его, на его месте видят то, что им удобно. Несчастье от того, что он видит, что так у них больше уходит жизнь чем у него, и как ясно что погибнет. Так можно смотреть на отсыхающую руку или в гангрене и страдать что от сердца туда не доходит кровь и рука погибнет. Кажется, вот она, и прикажи кровообращению восстановиться, но — воле не подвластно, и устроено как-то наоборот, так что впечатление как от аттракциона, где предлагают большие призы за проехать пять метров на велосипеде, но с редуктором на руле, так что поворачиваешь руль вправо, и колесо поворачивается влево: делаешь наоборот. Толстой давно в неметрическом пространстве, где всё как-то так наоборот.

[…] Цель и обязанность человека есть служение ближнему […] надо выработать правила, как нам, в нашем положении, служить? А чтобы нам, в нашем положении, служить, надо прежде всего перестать требовать службы от ближних. Странно кажется, но первое, что нам надо делать — это прежде всего служить себе. Топить печи, приносить воду, варить обед, мыть посуду и т. п. {выносить горшки уже не говорит, это пройденный этап}. Мы этим начнем служить другим (4/16.4. 1884 // 49: 78).

В те же годы, в январе 1883 года Надсон горит ярким пламенем этого служения другим, всему миру, и если ему скажут, служи себе, с какой досадой он отмахнется:

…только одно лишь желанье,
Один лишь порыв запылал в нас огнем —
Отдаться на крест, на позор, на страданье,
Но только бы дрогнула полночь кругом!..