Дневники Льва Толстого

Вот откуда вырос этот рассказ: из семьи, из отношений с дочерью, увязших в безвыходном болоте и вытащенных этим рассказом. Благодаря дочери, сумасшедшей, этот рассказ; и дочь спасена, и ситуация: она вынесена в захватывающую неизвестность абсолютно нового: «Что будет?» Будет то, что через сто лет один человек, совсем неустроенный и у кого жизнь разваливается, будет говорить другому: прочитай «Записки сумасшедшего», это гениальная вещь. Если так весь Толстой, и с его литературой, ушел как растение корнями в отношения с людьми, то как корни растения любят мокрую грязь, так он должен был любить несчастье и раздирание души от общения с близкими. И как корни тянутся к земле, так он тянулся к близости с близкими. Делаем тут шаг к пониманию, почему ушел: чтобы сделать более острой эту близость, доведя до раздора, лишь бы не уступить холодности. А так — ведь собственно замкнуться в своем кабинете было ему проще простого. Если бы он ехал в карете, к нему не подходили бы просители, просто не видели его там, а он мог бы задумывать в это время очередной роман. Езди в карете, говорили ему семейные, живи как люди, как европейские писатели. Но вот он садится на велосипед, на лошадь: и ему, как китайскому мудрецу, который доставал из колодца воду ведром и не хотел ставить журавль, — ему не по себе. Как корень выдранный из земли, он тянется снова к мокрой грязи.

После завтрака поехал верхом к Бирюлеву {тогда это было только село, километров 15 учитывая объезды от Хамовников в ту же южную сторону, немного забирая к востоку}. Езда верхом мне стала прямо неприятна — что-то тщеславное вызывается и удаляет от общения с людьми (30.3/11.4.1884 // 49: 75).

Уже даже и простые люди в то время научились чему Толстой разучивался, — отдельности, невовлеченности в отношения; уже когда Толстой потерянно бродил по городу, как дерево слепо рассылает корни под землей и ветки в воздух, бросался помогать поднять осевшую телегу, или просил в конке пассажиров разменять 10 рублей с такой необычной семейностью в обращении, что его принимали за мошенника и никто не хотел разменять, — а для него это всё больше как для дерева становилось питанием, и он из Конфуция вычитывал правила обхождения с людьми, обыденного, и говорил, что Конфуций дополняет Евангелие, — он культивировал всё более тесное сближение с близкими и уже пришел к тому что нехорошо и нечестно не объявлять им свою веру, ходить замкнутым.

Не могу теперь не выражать в обращении своей веры. Не даром «церемония» — propriety {он читает Конфуция по-английски, James Legge (1815–1889), английский синолог, профессор Оксфорда, его перевод Аналектов: Great learning of the doctrine of the Mean} — обращения с людьми есть целое учение. 1) Этика — основы нравственности и 2) приложение этих основ — обращение с людьми (30.3/11.4.1884 // 49: 75).

Неважно, называется ли рассказ с частицей не или без нее: всё равно, нет или да для человека, который и не боится безумия, и никогда уже не удовлетворится одним только умом, — и не захочет уйти весь целиком в безумие. Он при этой границе, по обе стороны которой человечество, сбиваясь то на одну то на другую сторону, как пьяный крестьянин у Лютера, так что попробуйте услышать как совершенно одно и то же: записки не сумасшедшего и записки сумасшедшего. Да и в самом рассказе, на первой странице, когда рассказчика освидетельствовали врачи и не признали сумасшедшим, то это сообщение читается в том смысле, что для людей он теперь определенно сумасшедший.