Дневники Льва Толстого

Шел подле Александровского сада и вдруг с удивительной ясностью и восторгом {!} представил себе роман — как наш брат образованный бежал с переселенцами от жены и увез с кормилицей сына. Жил чистою, рабочею жизнью и там воспитал его. И как сын поехал к выписавшей его матери, живущей вовсю роскошной, развратной, господской жизнью. Удивительно хорошо мог бы написать. По крайней мере, так показалось (14.4. 1895 // <т. 53>).

Написать? Что значит написать? Зажить так мог, и сейчас, старик, и еще через 15 лет всё равно мог! И не думайте, что у него не хватило бы решимости. Стоило ему только понять, что лабораторная чистота это хорошо и что подвиг надо совершить в такой чистоте. Он же и прочитал и слышал и знает из православной аскетики, как надо совершать подвиг в тишине кельи, а из индийской, как в пятьдесят лет надо оставить заботы, семью и стать бхикшу. Но ему-то кажется как раз совсем другое, наоборот, что пойти в лабораторные условия значит сорваться. Что надо там и оставаться в семейном болоте, где ты есть. Вот начало того дня, когда потом, пойдя гулять вдоль манежа к Охотному ряду, он вдруг загорелся такой острой и счастливой, восторженной мечтой о бегстве:

Сегодня 14 апреля 95. Москва. Еще думал:

Продолжаю быть праздным и дурным. Нет ни мыслей, ни чувств. Спячка душевная. И если проявляются, то самые низкие, эгоистические чувства: велосипед, свобода от семейной связи и т. п.

Уйти в лабораторные условия — как бежать с фронта. Ты на этом месте где ты есть, спутанный по рукам и ногам, оставайся. Сделать ты конечно ничего не можешь, но одно зато можешь:

Свободен только тот, кому никто и ничто не может помешать сделать то, что он хочет. Такое дело есть только одно: любить (30.7.1896 // <т. 53>).

…Если не можешь работать ни умственно, ни телесно, то все силы, все внимание употребляй на то, чтобы быть любовным. Это работа и высшая и всегда возможная, даже в одиночестве: думать о людях с любовью (26.8.1900 // <т. 54>).

Вот, стало быть, чистая работа абсолютно без помех всё-таки возможна? Да, но только вот в этих условиях связанности ближним до тех пор, когда уже нет защиты от его ударов и нет никакой зоны просторного движения, словно вообще нет ни рук ни ног.

Но я прошу вас обратить внимание. Записи, в которых свобода от семейной связи названа низостью, и записи, где

Кажется, пришел к решению. Трудно будет исполнить, но не могу и не должен иначе (18.5.1897 // <т. 53>).

перемежаются в один и тот же период, т. е. у одного и того же Толстого. Не будем забывать, что мы пока не поняли, почему он ушел из Ясной Поляны. И мы пока даже еще и не начали разбирать, что такое у Льва Толстого любовь. Это слово он применяет совсем непривычно. Как и многие. Это не терминология: это как если представить слова колодцами, то напоминание о его глубине. Так разумение у Толстого не термин, а ведь без долгого чтения непонятно, что оно значит движение высвобождения из своей личности и подчинение разуму как голосу, который говорит вещи не привязанные к моему эгоизму. Так что вот два главных бланка, которые мы должны будем заполнить, — 1) что такое любовь, и 2) почему уход от семьи, названный низким эгоистическим делом.

Чем раньше мы заполним, тем лучше. Можно начать с определений.

Любовь — это стремление к благу, кот[орое] до тех пор, пока мы признаем смысл в своей отдельной жизни, признается за стремление к своему личному благу, но есть сама сущность жизни, которая стремится к благу всего (30.8.1900 // <т. 54>).

«Благо всего» — можно понять будто видимого, но правильное понимание: невидимого! того, чего еще нет!