Дневники Льва Толстого

Запретите употреблять искусственные слова, и свои, и греческие, и латинские, и вдруг опадет поднявшееся на этих дрожжах тесто науки. А то наберут слов, припишут условно, по общему согласию, значение этим словам и играют на них, точно как в шахматы, условившись, что конь ходит так, а царица так и т. д. А придет ребенок и скажет мучающемуся папаше в затруднительном шаге: «Хочешь я тебе помогу? Пускай он возьмет царя, а мы другие возьмем». — «Да если отдать царя, и проиграли». — «Отчего?»

Но если даже папаша и убедит, что без царя нельзя играть, ребенок проще спасет его — он сбросит все шашки и скажет: ведь это все равно, ничего не переменится (там же, 118–119).

16 Марта. Употреблять слова: соха, погода, лошадь и т. д. — слова, простые в устах всех, гораздо труднее, чем употреблять слова биология, антропоморфизм и т. п., ибо значение первых ясно определено, вторых же — нет (там же, 119).

Если Толстой так рассыпает на пол всё новоевропейское расписание и возвращает нас в библейский, ведийский мир и гомеровский мир, то он должен серьезно подготовить свой инструмент знания. Он и готовит. Вся жизнь его эта работа. Искусство верховное есть высшее хорошо знания и жизни, вернее знающей, видящей (у Толстого: разумной) жизни. Искусство создает тот подъем жизни, который единственное назначение жизни (вы помните, так одинаково у Толстого и Дильтея). —

В новом расписании, которое пишет Толстой, устанавливается монархическая безжалостная иерархия. Один художник, два, три, не больше четырех на целое поколение и в целом мире, и перед ним масса, т. е. всё остальное человечество за вычетом одного, двух, трех или четырех.

Всякое произведение искусства есть проявление красоты, воздвигнутое художником на недоступной массе высоте, для общего созерцания. Видеть всё произведение может только тот, кто стоит выше его — художник высший. Видеть с одной стороны, но с правильной точки зрения — только художник равный. Все же могут, идя за своими обычными делами и подняв голову, видеть стоящее над ними произведение (там же).

Глядя снизу, масса не видит высоту как она есть, или просто ее не видит. Произведение нависает над нею заведомо непонятным — греющим как солнце или питающим как яблоня, но как устроено солнце и тем более как сделать его, масса не знает.

Снизу оно представляется им не только неправильным, но непонятным. Для того, чтобы они понимали его, работают критики. Критики — это всегда те, к[оторые] пытались б[ыть] художниками и не успели. Они знают высоту и размер и бегают кругом и с разных точек зрения рассматривают и передают толпе результаты своих наблюдений, из которых важнейшие состоят в том, что они видят ногу там, где действительно нога, и в том, что толпе казалось обрубком. По отношению к толпе они необходимы — они посредники между толпой и художником. Но если художник в их суждениях будет искать отражения своего произведения, он отчается (там же).

Обратите внимание: выше художника только другой художник. Толпа не видит и не может видеть, что именно и как художник делает.