Дневники мотоциклиста. Часть Первая

(«Несе Халя воду, коромисло гнеться…»)[291]

Остальные представители русской диаспоры были более-менее уже знакомы между собой. Одни мы «тёмные лошадки», выпавшие в осадок из своей так бездарно затянувшейся акклиматизации. Окружающие были уверены, что мы прибыли едва сегодня. А, может, просто нас никто не замечал без нашей неугасимой искрящейся во все стороны звёздочки – Марика? Председатель Артур среди общего гомона успел поделиться с нами своими соображениями по воплощению нашего Плана: «В Тринидаде делать не фиг: город взять за полчаса можно. Уже с учётом разграбления».

(Учтём, разграбим)

В один из подходов к бармену, тот выпалил что-то невразумительное, но явно рассчитанное на мою реакцию. Сюрприз, видно, какой-то, судя по его хитрой кубинской физиономии. Реакция не замедлила: «Ке-е? В смысле чё-о-о? Ни чёрта лысого я ваш кубано не разумею». В общем, сюрприз явно не вышел, пришлось бармену явить на свет заветный листок, где некий сердобольный наш соотечественник накарябал ключевую разводную фразу: «POZOLOTI RUCHKU».

Ах ты, прощелыга кубинская. Ну, на!

Сол Палмерас. «Вечер встречи»

Меж тем народ расейский постепенно докатился до своей крайней фазы – «Ой, мороза». Какая-то тётя, солистка больших и малых академических караоке [292], дала такого «петуха», что все, у кого к тому времени ещё остались уши, поморщились. Поморщилась и пейзанка на том конце стола. Это мне знак:

– Что такое, Даша (пусть будет «Даша»)?

– Да ужасно всё! Как на встрече одноклассников: всем на всех насрать, но создают видимость.

Блин, красиво излагает. Значит, будет о чём с ней поговорить долгими зимними вечерами. У камина, на шкурах медвежьих. Сейчас же зима, и времени для неспешных задушевных разговоров – ещё до самого утра. Всё равно народ с минуты на минуту рассасываться начнёт:

– А мне свадьбу напомнило, – пытаюсь поддержать тему, – типа тётя Клава спрашивает у соседки бабы Нюры: «Кума, это ж хтой неказистой такой в салате мордой ляжить?» А та ей: «Ой, кума, и не спрашай. Это ж Митькиной бабы сестры муж будет, как есть с Воронежу который, значить. Через Чаплыгин. Сродственник, вишь…»

Слушай, Дашуль, – продолжаю гнуть свою линию (плацкарта, плацкарта!), – я тут вот что подумал… знаешь, и ведь я тоже… и ведь меня тоже коробят подобные сборища и все эти «ойморозы». Может, сплотим тесней наши с тобой ряды в более укромном месте? У камина, на шкурах медвежьих…

– Я ещё посижу.

– ………….

(Так, какие там ещё на примете дюймовочки остались химическим карандашом жирно наслюнявлены?)

Слушайте, пацаны, а не спеть ли нам песню? О любви? Чтоб душа развернулась, и чтоб всю жизнь получать гонорар [293]? Нашу фирменную – «Коричневую пугочку» (слова Долматовского, музыка народная). Она мёртвых из могилы поднимает, и нам очков добавит (перед самарскими дюймовочками). Ну и спели:

Коричневая пугов[ич]ка
Лежала на дороге,
Никто не замечал её
В коричневой пыли.
А рядом по дорожке
Прошли босые ножки,
Босые, загорелые
Протопали, прошли.

Ребята шли гурьбою

По зелени цветочков.
Последним шёл Алёшка
И больше всех пылил.
Нечаянно, нарочно,
Про то не знаю точно –
На маленькую пугов[ич]ку
Алёшка наступил…

Ну и далее, как учили и, как всегда, выше всяких похвал. Уж это ли нам не смочь? Уж это-то не сможет не подкупить? Но, увы, самаритянки были неподкупны как Марат (а Марат был неподкупен) [294]. Ну не приглянулись мы им, видно, ни на дюйм, ни даже на полкарасика. А ведь дело швах: операция «свободная койка» [295] на грани провала.