Дневники русской женщины

После того я пошла в палату. Комната – большая, с тремя окнами, с белыми кисейными занавесками, корзиной цветов у среднего окна и туалетом – имела совсем семейный вид: ни номеров, ни названий болезней над кроватями. Я вошла точно в общую спальню. На меня никто не обратил внимания. Все обитательницы занимались своим делом, приготовляясь ко сну: маленькая девочка, моя соседка, уже спала, двое сидели на кроватях, поступившая со мной вместе больная тоже раздевалась, пятая – лежала неподвижно в постели, шестая – с подвязанной рукой и одетая, сидела на кровати. Разговор был обыкновенный, женский; одна только женская фигура, лежавшая низко на постели, не принимала в нем никакого участия: это была оперированная в тот день больная…

На следующий день я быстро перезнакомилась со всеми. Обитательницами палаты оказались: Тамара, армянка 18 лет, гимназистка «с ногой» из Эривани, ее соседка – жена армянского священника из Симферополя с опухолью на груди, жена инженера, дама лет около 30-ти, тоже с такой же болезнью, молодая девушка 18 лет из Петербурга, с нарывом на боку, шестилетняя девочка из Иркутска с кокситом бедра и бедная крестьянская девушка из Кронштадта – с ногой, с детства скорченной, которую здесь выпрямили, – ее все звали Дуняшей. Курсами никто из них не интересовался, что тотчас же обрисовало передо мной их умственный уровень; я была вырвана из своей среды, и с полки смотрели на меня книги, казалось, с упреком…

На третий день моего поступления в лечебницу должны были состояться две операции – мне и армянке; на все расспросы – как мне будут делать операцию – я не могла узнать, с хлороформом или без него: профессор молчал, и сестры тоже. Проснувшись рано, я оделась и улеглась на постель, откуда было очень удобно наблюдать, что делалось в коридоре… Там шла суета… Вот прошли ассистенты, одетые в белом, вот прошел профессор, также переодетый… Старушка-армянка волновалась и молилась… ее брали первую. Мне принесли чаю без булки, но я отказалась пить… Я лежала… наблюдение над новой обстановкой занимало меня, и я невольно как-то забыла о себе.

2 декабря, веч.

В 6-кроватной мужской умирает от рака моряк 50 лет, он очень плох и, быть может, не доживет до завтра. От всех больных тщательно скрывают это, лишь одна я из всей нашей палаты знаю, благодаря близким отношениям с сестрой Г-вич, которая сообщила мне об этом только потому, что, по ее словам, видела «мое спокойное отношение ко всему»…

Никогда контраст между жизнью и смертью не обрисовывался мне ярче, чем здесь: ведь это так близко от нас – в конце коридора – совершается великое таинство смерти, заканчивается последний акт жизненной драмы… У него – только одна жена, детей нет; он не хочет ее видеть, и она сидит за ширмами, а при нем дежурит сестра, на ночь ее сменяет другая. И я мысленно присутствую там, в ванной, представляю себе умирающего на белой кровати… О Боже, Боже! и когда-то он тоже родился, и окружающие радовались его появлению на свет: в этот момент люди не представляют себе ожидающей всех судьбы, но ведь конец неизбежен, неизбежен.

О смерть, ты – здесь и там… В одной из отдельных палат лежит еще молодой офицер, тоже неизлечимо больной саркомой на голове; он еще не скоро умрет, хотя безнадежен… Знает ли он, что в эту ночь невидимая холодная рука уносит одного из нас? Знает ли он, что и его ждет конец? Что испытывает этот человек теперь? – Говорят, священник его исповедал, но не причастил, так как с ним делается тошнота.

В палате тишина. Лампы потушены, одна моя горит, и я спешу записать волнующие душу мысли.

По коридору раздаются шаги; при каждом звуке их мне так и кажется, что из ванной уже выносят труп в покойницкую… Сегодня веселая, юная сестричка Па-ская, с невольно отразившимся на детском личике страхом, рассказывала мне, как покойников уносят в покойницкую, как вечером того же дня ассистенты делают вскрытие, на котором присутствуют все сестры, как потом они все идут в ванную мыться… Меня всю внутренне передергивало от этого рассказа: как? – всего только сутки пройдут, даже менее, и человек, холодный, разрезанный, лежит на столе, и над ним – читают лекцию… Нет, должно быть, человеку не была сначала свойственна смерть – несмотря на тысячелетия, мы до сих пор не можем привыкнуть к этой мысли.