Дневники русской женщины

Забыто сердце, душа у людей; они сознают только самих себя, и поэтому-то происходит и скука, и ничтожество жизни, весь этот страшный эгоизм, от которого все зло. Но земной рай недалек от человечества, он так близок – к нему надо стремиться… И невольно думается, если бы оживить современную жизнь, влив в нее идеалы Христа, оживить общество, пока лишенное совсем этой идеальной любви, с малых лет вооружать ею подрастающее поколение, – тогда никто не сказал бы, что современная молодежь и всякие студенты не только не развиты, но и развращены… Неужели же люди в конце концов предпочтут «кооперацию» и борьбу – светильнику – искре Божией, живущей в душе у каждого из малых сих?!.

– Но ведь я мечтательница, вечно неудовлетворенная… Довольно! – вперед! За дело, всею душою, с глубоким порывом…

Я чувствую, что писать более не могу…[2]

20 января, веч.

С помощью палки я двигаюсь, даже сама собрала все свои вещи сегодня утром и все еще как-то не могу освоиться со своим положением человека с двумя ногами. Я чувствовала какую-то мучительную неловкость перед Тамарой, когда собиралась; она сидела неподвижно в своем уголке, закрыв лицо руками… 1½ месяца предстоит ей прожить здесь и потом ехать домой для окончательного излечения. Не особенно развитая умственно, она обладает, в сущности, глубокой натурой, скрытной и застенчивой до последней крайности, и, от природы не обладая умом, она по-своему умнее многих в ее годы… Неизвестно, вылечится ли она, несчастная… и это в 18 лет.

– За что? – становится передо мной мучительный вопрос. – За что ты страдаешь?..

Я оставила в лечебнице часть своего сердца; я полюбила там все и всех, за исключением начальницы и одной сестры милосердия. К первой у меня развилась антипатия оттого, что я слишком ясно видела все лицемерие, с которым она, бездушная карьеристка по натуре, носит знак милосердия; вторая – тоже своего рода карьеристка, присоединяет к этому еще грубость отношения и не менее грубое кокетство.

Зато тем сильнее я люблю тех несчастных, которых мне пришлось встретить на жизненном пути. Когда я лежала здесь, я думала вовсе не о себе, а о наиболее продолжительно и тяжело больных, и легче мне становилось; я отвлекалась от мысли о своем «я», заботы о других поглощали меня… И невольно повелительным тоном говорила я «тише», когда замечала, что шум в палате мешает спать больной, и невольно распоряжалась молодыми, недавно поступившими сестрами, уча их, как надо сделать что-либо, чтобы было удобнее; знаю, что это могло не исправиться, но иначе – я не могла.

Сознание своей собственной нравственной низости не перестает мучить меня: проверив свое поведение за последний период жизни, – увидела, что многое надо было делать иначе.

И приходит мне на мысль Рождество два года тому назад: казенный лазарет и на постели мертвый мальчик, к которому пришла я, но тогда, когда было уже не нужно.

«Болен бых, и не посетисте Меня»…

И вот – наказание… Разве это не справедливое возмездие за мой легкомысленный эгоизм? – Теперь я сама лежала в лечебнице, – мои близкие все уехали, и только изредка меня посещали товарищи, – смею ли я жаловаться? – Нет: мое одиночество – постоянная неудовлетворенность жизнью, мои вечные мечтания о глубокой братской любви, о сродстве душ… О, как глубоко в душе храню я их! – Никто и не подозревает.

21 января

Мне даже не верится до сих пор, что я опять в своей студенческой комнатке, у одной из 4 тысяч квартирных «хозяек». Мне сейчас так живо кажется, что я опять в общине…

Все тихо… В палате огни потушены, темно и в коридоре, только столовая освещена, и в ней сидят ночные дежурные. Они ежатся от ночного холода и кутаются в платки… Меня глубоко трогает молодость большинства их; хотя это и нехорошо, что они в такие молодые годы, как 16–17–18 л., не могут относиться к делу с любовью и сознательно, но все-таки одна мысль о том, какому делу посвящают они лучшие годы свои, те годы, которые большинство из них тратит на светские удовольствия – эта мысль производит глубокое впечатление. И эти юные головки кажутся гораздо выше и светлее, нежели они есть на самом деле. Их освящает дело…

И теперь мне положительно грустно; да, я вдумываюсь и с удивлением вижу, что мне жаль всего, оставленного там. И жаль больше всего себя: читая полезные страницы жизни, историю человеческих страданий, – я могла бы с большей пользой провести там это же время и выйти с сознанием глубокого внутреннего удовлетворения…

«Feci quod potui»…¹¹ О нет, мне кажется иногда, что я на всю жизнь осуждена вечно на одну и ту же неудовлетворенность… Вместо научных занятий я увлекалась чтением Евангелия, Толстого, Фаррара… и вместо выводов строила в уме несбыточные, грандиозные проекты… Да что же это, наконец? Что я такое? Пора бы в 23 года быть более умной…