Дневники русской женщины

Мы не знаем, в сущности, зачем весь мир существует, для чего вся наша жизнь и все наше стремление к пресловутому прогрессу… Одна смерть способна была бы натолкнуть на соображение, что тут не так просто, как кажется, – и человечество упорно верит в бессмертие души.

– По неразвитию, – говорят материалисты; а мне так показалось бы удивительным, как это люди жили несколько тысяч лет, верили и вдруг им говорят:

– Вздор, это плод вашей неразвитости. Мы знаем истину, мы – материя и ничего более… и вся наша планета – материя и опять-таки ничего больше.

– Но почему материи свойственно движение? Почему мозг человека так устроен, что приписывает ее движение скорее Высшему Существу, нежели ей самой? Скажут: первое объяснение легче второго. А почему? Кто объяснит это?.. Как я ни сравниваю различные миросозерцания, не нахожу ничего более цельного, более глубокого, прекрасного и поэтичного – миросозерцания религиозного, и я упорно держусь мысли, что если б так называемые христиане жили действительно по-христиански – атеистов и всевозможных степеней неверующих было бы значительно менее. А теперь так легки сомнения оттого, что видишь страшный разлад между жизнью общества и исповедуемой им верой…

Меня мороз по коже пробирает, когда здесь семилетняя Женя, которая никогда не молится, при которой мать за все два месяца при мне ни разу не упомянула о Боге, ни разу не рассказала ей ничего о нем, – эта малютка, приобщаясь, крестится… – Зачем это? С этих лет привыкать исполнять обрядность без смысла и должного чувства: ребенку ничего не внушается, он растет себе, зная, что нужно приобщаться, а зачем и почему – едва ли поймет до того класса, когда станет проходить все по книжке. Словом, религиозного воспитания в нашем обществе нет, отсюда и отсутствие любви и разверзающаяся пропасть между верой и жизнью. В первые века христианства вера проходила чрез жизнь – в дела и была жива; теперь же она не проходит в дело, у нее нет почвы для деятельности, естественно, что она умирает.

9 января

Вчера мне на вопрос, долго ли я еще пробуду здесь, проф. по своему обыкновению ответил шутя: «Два месяца»… Я обратилась к Е.

– Дней десять или неделю, – ответил он. Я уже успела отвыкнуть от ходьбы, и чем ближе день моего выхода, тем более я чувствую в себе какую-то живость…

А у нас гаснет еще одна жизнь: в 3-кроватной умирает Щербакова от кисты. 17 л. была она больна ею и согласилась на операцию только в самое последнее время, когда она была уже бесполезна… Григорьева умерла через 19 дней после операции, а эта живет дольше: более месяца. Живой скелет… ничего не говорит… Медицина доигрывает свою последнюю роль: она «поддерживает всеми средствами» существование уже не человека, а его останков, так как мысль, деятельность разума уже прекращена; впрочем, может быть, в голосе ее она слабо мерцает, но говорить она уже не может, не ест и не пьет, ее питают искусственным способом. Я уже привыкла как-то слышать о смерти и видела угасание Григорьевой, побывав у нее за 5 дней до смерти…

10 января, 7 ч. вечера

Щербакова умирает… На этот раз комедия жизни кончается за стеной нашей палаты… Поступившая с ней больная и оперированная с ней в один день сегодня ушла домой, а эта уйдет сегодня же… в другой мир…

Все тихо… Тишина особенно торжественна, когда вдали слышится церковное пение…

Где бы я ни была, я никогда не забуду этого дня: 11 лет тому назад, в такой же точно вечер, соборовали отца…

Когда-то мы умрем? Мы все, случайно сошедшиеся здесь сострадальцы? И как жалка вся наша жизнь, все наши заботы пред лицом смерти.

В рассказе «Чем люди живы» я прочла фразу: «Все умирать будем», которую муж сказал жене в ответ на ее упреки. Сколько глубокого смысла в этой фразе! Когда вспоминаешь об этом неизбежном шаге и вечности – ничтожными кажутся все неудовольствия, причиненные другими…

Теперь, за стеной, умирает человек. Она лежит в палате одна, с ней родственницы и сестры. Я видела ее постепенное угасание, почти все время со дня операции; только последнюю неделю я уже не ездила к ней.

Из церкви раздается всенощное мелодичное пение: «Благословен Господь от Сиона, живый во Иерусалиме… аллилуйя». Слышит ли эти звуки умирающая? Понимает ли она их? Ведь не всякому из умирающих здесь удается уйти к Тому, Кому мы молимся, как раз во время богослужения, – и лучше бы она умерла теперь, когда кругом так тихо и в душу врывается скорбное пение.

Смерть тогда только может быть легка, когда исполнен долг жизни: «Изыде человек на делание свое до вечера». А после вечера – ночь… и сон…

Если б я умерла теперь, сейчас? Одно могло бы поддержать меня: сознание воли Бога, и не будь этого, я впала бы в страшное отчаяние от того, что ничего не сделала, не искупила своей прежней жизни…

В 9-м часу, проезжая мимо соседней палаты, в раскрытые двери я увидела 4 подушки, лежавшие на тумбочке около кровати… я поняла, что все кончено.