Дневники русской женщины

И мучит меня страшная неудовлетворенность… Сегодня сделала последнюю глупость: послала профессору на просмотр тот вздор, который мучил меня уже около полугода и который, наконец, написала. Послано письмо без подписи с объяснением, что меня заставляет поступить так страшный стыд перед самой собой. Уже раз я имела суровое и резкое объяснение с Е.Н. Щ-ной в подобном случае, и я этого стоила. Не унялась, проклятая привычка! – обратилась к профессору, авось и от него дождусь того же. Тогда, по крайней мере, еще стыднее и больнее будет и я овладею собой…

11 февраля

Просматривала на днях отчет о занятиях на курсах. У некоторых профессоров – Форстена, Гревса, Введенского – есть свои ученицы, показавшие выдающиеся успехи. Я не в их числе. И не честолюбие мучит меня, а простое сознание, что я ни к чему не оказалась способной. Занимаюсь русской историей, но холодное отношение профессора и неудачная постановка занятий как-то не возбуждали охоты заниматься: я ограничилась рефератом и более не писала. А как хотелось бы мне стать хотя бы маленьким двигателем науки. Когда я в Публичной библиотеке погружалась в Писцовые книги – я испытывала какой-то восторг, увлечение и особенное наслаждение в работе. Нечто подобное я пережила в прошлом году в Москве накануне Рождества, когда мне пришел в голову рассказ, и я писала так, что забыла обо всем на свете… Это какое-то особенное, возвышающее душу чувство, поднимающее ее высоко над землей; это – творчество… на мгновение душа моя поднялась в эту сферу. Боже мой, до конца жизни не забуду я той минуты… Я люблю науку, люблю ее со всею преданностью энтузиаста: она почти так же высока, как и религия, и тоже возвышает душу человека, хотя не дает ему ответов на основные вопросы жизни.

Университетский быт и отчет о нем послужили мне поводом к проверке самой себя: Нольде в 21 год обнаружил огромную эрудицию и опытность ученого, – а я? – невежда в 21 год, полуневежда – в 23, и только. Петрункевич занимается Ренессансом, пишет и теперь печатает исследование о Маргарите Наваррской; я же что сделала? – Ничего. А какие вопросы уяснила я себе? Выяснится ли мне ход нашей истории? Отчасти – да, но не вполне. Могу ли я с уверенностью сказать, что когда-нибудь мы пройдем ту же стадию развития, какую прошли и западноевропейские народы? – Нет; сравнивая историю нашу с западноевропейской, приходишь к выводу, что мы идем своеобразным путем… и сравнительно с Западной Европой находимся в положении прямо выгодном: стоя еще на первых ступеньках исторической лестницы, мы имеем перед собой разнообразнейшие фазы развития государств, ушедших дальше нас… Можем учиться, делать выводы и из этих выводов извлекать полезные для себя уроки, которые, к несчастью, не всегда признаются необходимыми для жизни…

4 марта

Сегодня годовщина большого события студенческой жизни. После лекции Введенского о Канте – на кафедру взошла одна из курсисток и начала громко читать по листочку; в банальных и слабых выражениях она сперва приводила комментарии к событию, потом говорила о необходимости не только помнить его, но и стремиться к прогрессу… вперед; наконец, было сказано самое умное – предложен ежегодный сбор.

Сотенная толпа молча слушала. Во время чтения я рассматривала некоторые лица: одни сочувствовали и слушали с увлечением, напряженно, большинство – просто с вниманием, на лицах же некоторых замечались скептические и насмешливые улыбки. Наверху две курсистки, изящные барышни, из петербурженок, переговаривались с выражением крайней досады: они спешили, а нельзя было выйти; веселые и нарядные, они и слушать не хотели воспоминаний о неведомом им мире. Наша философка П. стояла у кафедры с выражением оскорбленного достоинства: ее осмелились остановить! и ей есть дело до какой-то несчастной! Инспектриса – бывшая слушательница – устало слушала чтение как нечто неизбежное, которому она должна была покориться…

И больше ничего… все разошлись.

5 марта