Дневники русской женщины

Я так задумалась, что и не заметила, как вошла Сорель.

– Нельзя говорить хорошо о своем муже, но я, право, скажу, что это редкий человек. Он такой идеалист, никогда не идет на компромиссы с совестью… Вот сейчас, например, куда он пошел, как вы думаете? К одному депутату, хлопотать по делу рабочего… Или, например, ему предлагают выставить на будущую сессию свою кандидатуру в Валэ. Но он отказывается: из принципа не ставит свою кандидатуру там, где уже есть другой кандидат-социалист – для единства партии. Нет, право, другого такого нет…

И Сорель заговорила о своей девочке, как она растет, как она думает воспитать ее… Она говорила, время летело; я просидела часов около двух… И за все это время Сорель ни разу не спросила обо мне, как мне живется, что я делаю… Точно только у нее есть жизнь, а у меня ее нет.

Да, это и правда, в сущности – есть ли у меня жизнь! Она так поглощена своим личным счастьем, что ей, в сущности, ни до кого дела нет…

20 января.

Это состояние становится невыносимо. Пойду опять туда, в Сальпетриер, к одиннадцати часам.

И консьерж, как цербер, охраняющий вход, остановил:

– Кого вам?

– Monsieur Lencelet.

– Bâtiment С.⁵⁵, первый этаж, зало направо.

Я прошла на третий двор, поднялась по грязной лестнице, отворила дверь направо и… к величайшему своему удивлению, очутилась прямо в палате. Каким образом в такое холодное время года больные не простужаются от притока воздуха прямо с улицы – уму непостижимо.

Большая палата была вся выкрашена голубовато-серой краской; белые постели, высокие, выше, чем у нас, с отдернутыми занавесками – были все заняты больными. У меня защемило сердце при виде этих несчастных женщин. Хорошенькие и некрасивые, молодые и старые – но все лишенные разума – они сидели, читали, вязали, тихо разговаривали, а некоторые просто лежали, неподвижно, тупо смотря в потолок.

Тихо и плавно двигаясь, точно неся осторожно на голове свой черный тюлевый чепчик с лентами, подошла ко мне надзирательница.

– Подождите немного, monsieur Lencelet сейчас придет;

Я села у стола и развернула газету. Вся обстановка и вид этих несчастных угнетающе действовали на меня, и я не смела поднять глаз от газеты. И когда я решилась, наконец, посмотреть – увидела, что надзирательница ходила с ним по палате.

Они медленно переходили от одной постели к другой; по мере того, как кончался обход и оба они приближались к столу у дверей, – обрывки фраз явственно долетали до меня.

На первой от дверей кровати лежала пожилая женщина, которая, едва увидела его, горько заплакала и стала на что-то жаловаться.

Я прислушивалась напрасно. Ничего нельзя было расслышать сквозь рыдания. Он что-то сказал ей; больная отрицательно покачала головой и расплакалась еще больше.

Мне вспомнилась, как Бабишева поражалась грубостью здешних врачей в госпиталях, – и стало страшно: что, если он, выведенный из терпения этой бесконечной жалобой, – вдруг резко и грубо оборвет ее.

Я чувствовала, что если только он так сделает – уйду сейчас же и никогда более не обращусь к нему.

Но нет… женщина все рыдала, а он все стоял перед ней, тихо и ласково говоря ей что-то.

– Tranquillisez-vous… cherchez la guérison en vous-même…⁵⁶ – удалось услышать. Наконец, больная успокоилась, подняла голову, вытерла слезы.

Он сказал несколько слов надзирательнице и подошел к столу.

– Bonjour, mademoiselle. Comment allez-vous? Je suis а vous tout de suite, attendez-moi un moment, je vous prie⁵⁷.

Надзирательница положила на стол целую кипу каких-то листочков, и он быстро начал подписывать их один за другим.

– Ну, теперь я к вашим услугам, – сказал он, подписав последний листок. – Пойдемте за мной.

Мы вышли опять на тот же двор, где я встретила его в первый раз. Он пошел было в ту же клинику Шарко, но скоро вернулся.

– Эта комната занята. Пойдемте в другую.

В том же домике сзади была дверь с надписью: «cabinet du médecin»⁵⁸.

Он заглянул туда: – Здесь свободно. Войдите.

Кабинет – немного темноватый – был обставлен просто и уютно; топился камин, на нем мерно тикали черные часы.

– Vous n’allez pas mieux, mademoiselle?⁵⁹

– Non, monsieur⁶⁰, – тихо ответила я.

– Вы ходите сюда на электризацию? Не хотите ли я дам письмо в госпиталь Брока? Это гораздо ближе к вам, и удобнее ходить…

– Merci, monsieur…⁶¹

– Voyons…⁶² Вы все в том же состоянии! Не занимаетесь? не ходите на лекции?

– Нет… Я совершенно не в состоянии работать… Я потеряла все свои умственные способности…

– Ну, это вздор, – с живостью перебил он меня тоном, не допускавшим возражения. – Вы просто находитесь в угнетенном настроении… Вам надо выйти из этого состояния.

– А так как я не могу, то… не надо жить…

– Я ожидал, что вы это скажете. Вы, славянская раса, слишком чувствительны, мистичны, скажу даже – иногда слишком экзальтированы. К чему думать о самоубийстве? Ведь вы вовсе не так безнадежно больны. Вам надо справиться с собою – и только. Чтобы жить в этом мире, надо иметь цель. Какая ваша цель?

– Какая цель? – повторила я. И машинально, как заученный урок, проговорила: