Дневники русской женщины

Я видела, что им страшно хочется, чтобы я побывала дома. И поэтому ответила:

– Что же, зайду… Хоть я и отрезанный ломоть, но если хотите – отчего же?

Лица сестры и бабушки прояснились. Обе они, в сущности, дрожали перед железной волей матери: бабушка всю жизнь ее побаивается, а о несчастной Наде и говорить нечего, – робкая от природы, она до того забита, что у нее нет собственной жизни: ни дум, ни желаний, и вместо энергии у нее капризы, с которыми она готова всегда нападать на того, кого не боится.

И теперь они обе были довольны, что я согласилась.

– Какая ни на есть, а все-таки мать, все-таки повидаешься, – примиряющим тоном произнесла бабушка.

– И кажется, она хочет просить тебя съездить в Извольск к Саше, он что-то опять поссорился со своим воспитателем; так вот разберешь их, – сказала Надя.

– А ты сама… не сможешь туда съездить?

– Я-то в Извольск?! да что ты, Лиза, – сказала Надя тоном, в котором ясно выражался страх при одной мысли – как это она поедет в Извольск, чтобы там вести самостоятельные переговоры с воспитателем брата. Возражать было бесполезно. Я вздохнула.

«Хорошо. Приду. Только не сегодня… завтра».

27/14 марта.

Все было по-старому в этой квартире, из которой я буквально убежала на курсы. Ни одна мебель не передвинута, ни одна лампа не переставлена; только прислуга новая: кухарки и горничные не могут уживаться с таким характером.

Я вошла в спальню – это была когда-то моя комнатка, вся оклеенная светлыми обоями, с белыми кружевными занавесками и цветами на окнах, веселая и ясная, как майское утро. У меня мороз пробежал по коже, когда я переступила порог этой комнаты, где столько пролито было слез в годы ранней молодости, где в ответ: «я хочу поступить на курсы» – слышала «будь публичной девкой!» и от звонкой пощечины искры сыпались из глаз.

– Терпите, терпите… – слышался кругом благоговейный шепот родни, преклонявшейся пред силой родительской власти… – Христос терпел и нам велел.

Нет, – не все же терпеть!

Прошло время, выросла воля, высохли слезы… и я в день совершеннолетия ушла из этого дома с тем, чтобы более туда не возвращаться…

Теперь комната была обезображена тяжелыми темными занавесками на окнах, загромождена безвкусной мягкой мебелью, обитой полинявшим от времени кретоном. Хорошо знакомый мне низенький шкафчик, битком набитый лекарствами, стоял у постели, и на нем по-прежнему – свежая склянка из аптеки Шнейдера…

Мать сидела на диване. Она слегка приподнялась при моем входе.

– Здравствуйте, ю-рист-ка… – с насмешкой протянула она, по привычке протягивая руку для поцелуя.

Я смотрела на нее.

За эти пять месяцев болезнь сделала свое дело: организм истощился еще больше, кожа на лице слегка сморщилась и пожелтела, уши стали прозрачнее. И вся эта фигура – худая, вся закутанная в теплые шали – представляла что-то жалкое, обреченное на медленное умирание…

Сердце болезненно сжалось и замерло… Мне стало жаль эту женщину, жаль как всякого больного, которого я увидела бы в больнице… Но зная, как она боится смерти, я сделала над собой усилие, чтобы ничем не выдать своего волнения.

– Здравствуйте, – тихо ответила я, целуя пожелтевшую худую руку, и села напротив.

– Как ваше здоровье?

– Ни-че-го… Как ты живешь в Париже?

– Хорошо.

– Приехала делами заниматься после бабушки?

– Да.

– Когда уедешь?

– Не знаю еще… там видно будет, как все устрою.

Воцарилось молчание. Нам больше не о чем было говорить друг с другом.

«Что же, надо уходить», – подумала я и встала.

– Постой. Ты должна съездить в Извольск. Там Александр опять что-то с воспитателем напутал… Экий мерзавец, – вторую гимназию меняет и все не может ужиться, – проговорила мать.

Я от души порадовалась в эту минуту, что брат далеко и не может быть ни прибит, ни выдран за уши, как бывало в детстве. А она продолжала:

– Я письмо на днях получила от Александра. Пишет, что уходит от Никанорова. А я не хочу. Так вот поезжай туда и узнай, в чем дело.

– Хорошо. Съезжу. До свиданья.

Вечером бабушка помогла мне разобрать вещи и приготовить что нужно для небольшой поездки. Завтра еду в Извольск.

Ярославль 30/17 марта.

Ох, как устала. Точно не двести верст по железной дороге проехала, а прошла тысячу пешком… И как скверно на душе. Когда думаешь – какая масса усилий и денег тратится на образование всяких умственных убожеств и ничтожеств только потому, что они родились от состоятельных родителей; с какою бы пользой для страны могли быть употреблены они иначе!

Когда извозчик повез меня с вокзала в гимназию, дорогой он выболтал все новости города Извольска вообще, о гимназии в частности.

– Сказывали, инспектур новый, – из Питера… ве-еж-ливый такой… подтянет; говорят, распустил, знать, старый-то – емназистов больно.