Дневники русской женщины

Я была так возмущена этими «снисходительными» понятиями, что мне захотелось припереть эту даму и Даркура к стене, побить их собственным оружием.

– Ну, хорошо. Допустим. Но как вы согласите факт, о котором сами же рассказывали. Маргарита Дюрамбер устроила приют с целью предохранять молодых девушек от падения, от продажи себя.

– Это опять-таки нас не касается. Хочет она делать добро – пусть делает.

– Да я не об этом. А по-вашему выходит так, что вы допускаете, чтобы женщина, которая сама себя продавала, имеет нравственное право учить бедных женщин добродетели. Так что выходит – продавать себя за дорогую цену – можно, а за дешевую – нет, безнравственно? – с насмешкой сказала я.

– Браво, браво! – аплодировали мать и дочь Шолль. Журналист одобрительно усмехнулся.

Дама поднялась с места.

– Когда спор принимает подобный оборот, я не нахожу уместным продолжать его. До свиданья, милая m-me Шолль, m-lle, monsieur, – раскланивалась она… – Мне надо еще сделать несколько визитов.

– А вам, m-lle, советую поменьше высказывать вслух ваши мысли… о Маргарите Дюрамбер. Это может дойти до нее. И эта умная женщина может вам так отомстить, так повредить, что… одним словом, не советую. До свиданья.

И окинув меня всю ехидным взглядом, с утонченной любезной улыбкой, дама вышла из гостиной.

– Кто это особа? – спросила я Даркура.

– Право, не знаю. Сам вижу ее здесь в первый раз.

– Это m-me Дюрсо… она недавно поступила в члены Лиги прав, – объяснила m-lle Шолль.

– Она очень рассердилась на вас и, наверное, все передаст Дюрамбер. Я и не знала, насколько она с ней близка, но, судя по всему – ее сторонница.

– Я совершенно против нее, – объявила m-me Шолль, вернувшись в гостиную. – Я во всем согласна с вами, m-lle.

Мне захотелось убедить и упрямого Даркура.

– Ну хорошо, по-вашему Дюрамбер права, пусть делает, что хочет. А допускаете вы, чтобы она занималась устройством общежития для студентов? Ни одна из нас в отдельности не согласилась бы продавать себя, а, однако, мы соглашались бы принимать деньги от женщины, которая выручает их за продажу себя?.. Этого еще только не хватало, чтобы парижские кокотки строили дешевые квартиры для учащихся женщин! Как вы думаете, не было бы это немного… подло?

Даркур в затруднении перебивал пальцами по столу…

– Это… действительно… немного чересчур… даже как будто неловко, – согласился он.

Я и обе Шолль торжествовали.

– А, все-таки вы согласны с нами!

– Нет, видите, если в силлогизме в первой посылке поставить компромисс – получится он и в заключении.

– И вот, во избежание таких компромиссов с совестью я и не поступила в члены Общества студенток, – сказала m-lle Шолль, – так как оно соглашается принимать от Дюрамбер даровое помещение.

– Да быть может, эти студентки и не знают про ее репутацию? Если они иностранки и приезжие, – сказала я.

– По уставу – председательница и члены комитета должны быть француженки, – сказала Шолль. – Я лично знаю председательницу де-Орелиа, у этой знакомств – масса. Она парижанка и не может не знать, кто такая Дюрамбер. И согласилась, что и члены комитета тоже. С одной стороны я, как феминистка – должна бы принимать участие в студенческом обществе, с другой – как честная девушка – не могу согласиться стать членом общества, которое так легко компрометирует себя, принимая подарки от подобной особы.

Я порадовалась, что не состою членом подобного общества. Сколько иностранок, попадая в него, делают невольную ошибку!

И я ушла вместе с Даркуром, который, несмотря на спор, был очень любезен и проводил до самого дома.

Пятница, 13 декабря.

Я сказала Danet, что еду с ним на бал – с условием, чтобы никто не знал об этом ни в Брока, ни на курсе.

– Не беспокойтесь, никто ничего не узнает, – обещал Danet. – Так – и вам удобнее, и мне – достать билет не представит никакого затруднения. А то бы удивились, да еще начали спрашивать, как и почему. Я просто скажу, что вы – модистка или цветочница, – «ma petite amie»²³².

– А так как по моему акценту догадаются, что я иностранка, то скажите, что я – полька.

– Хорошо. С нами будет и мой двоюродный брат – Charles Danet, с первого курса, но за него опасаться нечего, что разболтает, – это могила.

– Смотрите, Danet… я вам верю.

Вместо ответа он поцеловал мою руку…

…А однако Муратовы совсем переменились ко мне. Она почти не говорит ни слова. Он, прежде простой и любезный, теперь уже не заговаривает со мной за обедом и только изредка, бегло, будто боясь чего-то, обратится с каким-нибудь незначительным замечанием.

Даже madame Dorez заметила и говорит: – А ведь что-то странно: monsieur, когда встречает вас в коридоре один – подает вам руку, а когда с madame – только кланяется; и вообще они к вам очень переменились, отчего это?