Дневники русской женщины

…И все мои симпатии были на стороне соотечественника, забитого, робкого, но смиренного. Эта добродетель смирения – великая вещь.

Вечером я сошла к Кларанс. Она была одна. Я просила ее проанализировать его почерк.

– Это мужчина интеллигентный, но есть некоторые прорехи его ума (mais il у a certains trous dans son intelligence). Человек этот много страдал и вследствие этого создал себе такой характер искусственно; он очень сдержан, очень скрытен.

– Не находите ли вы, что эти сжатые строчки указывают на любовь к деньгам? – спросила я.

– О, да. Я только что хотела это вам сказать. Но им можно управлять, если вы будете знать его слабые стороны. Esprit d’ordre²⁶⁶. В общем – хороший характер. Au fond c’est un bon caractère²⁶⁷.

Напрасно, значит, назвали его иезуитом, он вовсе не так плох на деле… радовалась я.

Но все-таки – разве достаточно анализа почерка?

31 декабря, вторник.

Смотрела Большую Энциклопедию и вдруг неожиданно нашла там Lencelet. Сколько их! и все интеллигенты – то ученый, то литератор, то судья. Его это родственники, или просто однофамильцы?

И мне казалось, что я видела его…

1 января 1902 г., среда.

Вот и Новый год. Здесь обычай рассылать поздравительные карточки в этот день. Как была бы я счастлива получить один узенький лист бристольской бумаги, один из тех, который когда-то видела у него на столе. Но… ведь он даже не считает меня за знакомую, конечно не пришлет!..

2 января, четверг.

Опять была у Кларанс… Говорили о мужчинах.

– Слушайте, моя милая, меня, – я более опытна, чем вы. Vous ne trouverez pas parmis les hommes un être noble, un être digne de vous. C’est pourquoi je les prends – comme on prend les joujoux et je les quitte quand je veux. Au fond – ils sont tous dignes de mépris, c’est pourquoi je les méprise – tous…²⁶⁸

– Savez-vous, comme ils regardent la femme? Elle est un joujou pour eux. Et avec cela – un fou d’amour propre, et tout de même – une médiocrité, médiocrité assommante…²⁶⁹ – слышался мне тихий, ласковый шепот Кларанс…

Вскоре к ней пришел ее друг, литератор Д. – и началась интересная литературная беседа… И как бы случайно Д. спросил меня:

– Не писали ли вы чего-нибудь?

Я со стыдом созналась – да… прежде…

– Что ж вы стесняетесь? Что вы писали? Отчего же не продолжаете?..

О, если б он знал, какое страдание причинили мне эти слова! Если б знал, что эта болезнь – отнимает у меня умственные силы… Иногда вдруг – фантазия пробуждается во мне, «и пальцы просятся к перу, перо к бумаге», – но тайный голос шепчет мне постоянно: ничего, ничего из тебя не выйдет…

О, литература! бог, которому я молюсь! Мне ли, недостойной, войти в это святилище, мне ли мечтать, мне ли думать о ней!..

Слова литератора возбудили во мне целую внутреннюю бурю, и страдание снова поднялось в больной душе… К чему говорил он мне это, зачем спрашивал?

Литераторы, по профессии публицисты, очень легко относятся к писанию. А я так не могу. Я пишу только тогда, когда не могу иначе, повинуясь какой-то силе, которая выше меня самой. И по-моему – напрасно люди много пишут: надо писать только в случае крайней необходимости, когда чувство – страдания или радости – дошло до своих границ, ищет излиться, – и только тогда сила этого чувства скажется в произведении, заставив людей жить радостями или страданием…

И вот почему я пишу… дневник. Все-таки это успокаивает меня хоть немного. Я пишу все, что думаю, как страдаю. Так мне немного легче…

В моей душе нет гармонии, нет необходимого для жизни равновесия, – и я гибну, гибну – и нет мне спасения…

Кажется иногда – что сердце разорвется под гнетом разнообразнейших ощущений… Как ужасна жизнь! какое бесконечное страдание причиняет она тем, которых сама же создает!

Один он мог бы спасти меня. Но он и не думает обо мне, и не знает, и не подозревает, до какой степени он дорог мне, необходим…

4 января, суббота.

Неожиданно узнала, что любители из русских, живущих здесь, ставят «Дядю Ваню». Я так мало имею сношений с русскими, что решительно ничего не знаю, что у них делается. «Дядю Ваню» я еще не видала…

Что за пьеса! что за впечатление!

Говорят – пьеса эта для нас скучна: в провинции жизнь такая же, и со сцены пьеса кажется невыразимо скучной. Но здесь, на ярком, пестром фоне парижской жизни – эта картина русской жизни выделялась так резко, производила такое сильное впечатление. Казалось – вся зала, все зрители переживали одно чувство. И настроение, о котором столько было споров – можно или нельзя ставить его на сцене – это настроение так и сообщалось зрителю…

И казалось мне, что я среди парижского веселья, шума – расслышала один звук, проникший прямо в сердце – голос с родины, – отзвук ее жизни. Хоть и в Париже живем мы, русские,

Но муки все страны своей родной,
ее тоску мы унесли с собой.

В самом деле, – что я делаю, что я делаю?! Куда иду?..