Дневники русской женщины

– Прощай, прощай, ты уезжаешь, мы с тобой более не увидимся, прощай!

– Полно, мама, напрасно ты думаешь, что мы больше не увидимся: я приеду на Рождество.

– Нет, прощай, прощай, прощай! Ты бросаешь мать, Бог с тобою!

Все это казалось мне сценой. Должно быть, я уже от всего пережитого напряжения так устала, что была неспособна чувствовать что-либо, и отнеслась ко всему спокойно: мама поступала, как поступают все нервные люди, и эти быстрые переходы вовсе не имели глубины чувства… Но расстаться с сестрами было нелегко. Меня провожали все – и они, и братья. Милые! как хотела бы я видеть их всех теперь возле себя.

Я приехала в Москву к тете. Эта в сущности добрая и любящая женщина встретила меня, по наружности, холодно:

– Ты все-таки уезжаешь? – но по доброте своей она не могла не пожалеть меня: – На что ты решаешься? Что ты делаешь? Подожди, заведешь ты там разные знакомства и непременно, даже против воли, впутаешься в какую-нибудь историю. Знаем мы этих студентов, и поэтому мне очень, очень жаль тебя, что ты решаешься так огорчить свою мать и ехать в Петербург.

Скромно опустив глаза, слушала я эти речи. Мне было и смешно и жалко, и я не возражала тетке; да и бесполезно было бы возражать: надо доказывать своим примером, а не словом несправедливость их воззрений. 4-го я приехала сюда.

Днем был молебен; приехал и М.Н. Капустин, и некоторые из профессоров. Мы все подходили к кресту мимо директора и попечителя. Я стояла одна в этой шумной толпе. Ни души знакомой кругом; я перекинулась двумя-тремя словами с некоторыми из слушательниц; у всех них были свои землячки, только что приехавшие, но знакомые, у меня не было никого.

В интернате был страшный беспорядок: никак не ожидали громадного наплыва слушательниц, и комнаты были еще не готовы; но и готовые предназначались не для слушательниц I курса, а для II; им, как жившим в старом интернате, отдавалось предпочтение перед новичками. Они еще не съезжались, и вот временно нас помещали в эти комнаты.

Весь день прошел как-то бестолково: невозможно было вынуть свои вещи и разобраться, если помещение это было временное; книги мои были уложены и заперты, достать их нельзя, – что хочешь, то и делай в 4-х стенах. Я отправилась осматривать помещение. Интернат представляет собой большую гостиницу, устроенную просто и удобно, по всем правилам гигиены; везде чистота; нарядные горничные снуют по коридору. Всем приезжим было предложено жить у родственников и знакомых, буде они найдутся, несколько времени, за недостатком помещения в интернате. Так как у меня никого не было, то меня и поместили временно; это не совсем-то рекомендовало деятельность комитета, хотя они и оправдывались «неожиданным наплывом», что было довольно наивно с их стороны; мы должны были подвергнуться всем прелестям неудобств неустроенных помещений. Первую ночь я провела в сырой и нетопленой комнате; было страшно холодно.

На другой день начались лекции, т. е. собственно говоря, была читана одна по русской истории. Я вошла в аудиторию с чувством какого-то ожидания, свободно, без всякого благоговения, но отнеслась ко всему с спокойным интересом. Я уселась на скамье повыше; шум и крик стояли в аудитории. Вдруг все стихло. На кафедру вышел профессор русской истории С. Середонин. Это еще не старый человек, очень некрасивый, с короткими руками и каким-то скрипучим голосом. Он прочел вступительную речь. Едва он начал говорить – я впилась глазами в его лицо, ловя каждое слово, и так и застыла в этом положении до конца лекции. Предмет был интересен, а читал он плохо; ему сильно мешал картавый выговор и какой-то страшный звук голоса.

Он говорил о движении исторической мысли, начиная с первого писанного учебника русской истории: тут впервые услышала я о «Синопсисе», трудах Татищева… Но первая же лекция показала мне мое круглое невежество: я ничего не читала по русской истории, и поэтому вся лекция для меня была новостью.

В этот день лекций больше не было. Я пошла в библиотеку, взяла каталог и при виде массы книг пришла в отчаяние: никогда во всю жизнь не прочтешь и сотой доли всего, что надо бы прочесть, никогда! И я не знала, за что взяться; растерявшись, я начала спрашивать заглавия книг – одно другого лучше; увидела в каталоге Токвиля – оказалось, не выдают без разрешения профессора; я рассердилась и спросила жизнь И. Хр. Ренана… Библиотекарша с удивлением взглянула на меня. Кончилось тем, что я взяла какое-то сочинение Тьерри и, придя к себе в комнату, в отчаянии бросилась на постель. Ничего я не знаю! ничего! и в 21 год!

9 сентября