Дневной поиск

Светало. Осенний день занимался неспешно, натужно. Вот проступили пол, стены землянки, а потом уж и потолок. Теперь можно было рассматривать бревна и подсохшие, отслаивающиеся пластинки глины.

Из легкой дымки вырисовалась полого уходящая вдаль своя оборона, и Шарафутдинов старался разгадать, где сейчас лейтенант, а где Сладков. Закридзе видел только дальние увалы, занятые соседним полком, и отмечал, что замаскирована его оборона вполне прилично — ни одного лишнего пятнышка.

Они слышали, как противник стал покидать траншеи, как облегченно смеялись солдаты.

В землянке стало светло и розово — взошло солнце. Свет падал на притолоку, на стену, и чешуйки глины золотились. Тени были стертыми, и потому трещины на бревне притолоки почти не меняли своего цвета, походили на скальные трещины — темные, таящиеся. Закридзе думал о Кавказе, о близких и, пожалуй, больше всего о том немце, с которым ему предстоит встретиться. Он примеривался к нему, неизвестному, со всех сторон, пробовал на нем разные приемы и прикидывал, как будет тащить его. Думая об этом, отгоняя эти мысли и возвращаясь к ним, Закридзе все время шарил взглядом по притолоке, стене, далекому кусочку обороны.

Вероятно, он заметил это на заре, когда все кругом розовело, но ничего не понял, и уж потом, когда опять посерело, Закридзе все-таки осознал, что в полуметре над порогом, в притолоке, есть странная трещина — она явно прерывалась чем-то желтовато-белым. Отметив это, Закридзе стал думать о неизвестном немце, с которым придется встретиться и которого, может быть, придется убить, и от этого на душе становилось не слишком хорошо, а главное, сохли губы. Он облизывал их и опять смотрел на притолоку. Потом не выдержал и подполз к трещине: в ней торчала бумажка. Закридзе выковырял ее и развернул. Шарафутдинов покосился на него, па бумажку» а Сутоцкий проворчал:

- Только угрелись, а ты... дисциплину нарушаешь.

- Лейтенант Зузин-Матухин,— неожиданно прочел Гафур и растерянно огляделся.

Сутоцкий приподнялся, перегнулся, вырвал бумажку. Латинским шрифтом и почему-то под копирку кто-то вывел старательно и чисто то, что прочел Шарафутдинов: «Лейтенант Зузин-Матухин». А ниже была нарисована схема местности, испещренная тщательно выписанными условными знаками.

Закридзе налился кровью и, выпучив темно-карие глаза, яростно зашипел:

- Почему Матухин? Почему Зузин?

Бывшего командира взвода лейтенанта Зюзина, погибшего, точнее, пропавшего без вести во время разведки в тылу врага, знал только Сутоцкий. Остальные пришли в разведроту позже. Но поскольку лейтенант был всегда удачлив в разведке да к тому же слыл закадычным другом Матюхина, его помнили.

- Что такое, спрашиваю?— шипел Закридзе, и совершенно растерянный Сутоцкий не знал, что ответить,— Кто ему пишет? Почему?

- Подожди, —отмахнулся Николай.

- Чего ждать? — Закридзе обернулся к Шарафутдинову:— Матюхин был в плену? Был. Все знают. Мне говорили! Зюзин пропал? Пропал! Все знают! Почему им пишут фрицы?! Почему?!

- Не ори! — остановил его Гафур, хотя Закридзе не орал, а шипел. — Думать надо.

- Что думать? Ишак долго стоит и все думает! Что придумает — орать дурным голосом? Да? Вредительство! Надо назад идти. Предупреждать!

- Подожди, — тихо сказал Николай Сутоцкий, рассматривая бумажку. — Подожди.

- Зачем ждать?

Губы Шарафутдинова расплывались в улыбке-оскале, ровные зубы блестели остро и хищно. Он взял у Сутоцкого бумажку, придвинулся к двери, к свету, стал рассматривать. Маленькая смуглая рука его вздрагивала.

Закридзе следил за ним, а Сутоцкий, навалившись на плечи сержанта, рассматривал бумажку.

И вдруг линейки, значки стали оживать, накладываясь на нечто очень знакомое. Знакомое и опасное. Николай не успел сообразить, что это, потому что рассудительный и спокойный Шарафутдинов прошептал:

- Ребята, это немецкая оборона!

Действительно, перед ними была схема немецкой обороны. Той самой, которую они так тщательно изучали перед поиском. Она была иного масштаба, с неизвестными разведчикам подробностями и, главное, захватывала гораздо больший участок, чем они изучали,

- Почему здесь?

Шарафутдинов пожал плечами.

Понимая, что самое страшное подозрение миновало дорогих ему людей, Николай Сутоцкий сказал первое, что пришло на ум:

- Кто-то оставил... Предупредил наших.

Но прямолинейная душа Закридзе была слишком глубоко ранена, чтобы он сразу отказался от своего предположения.

- Он дурак, да? В щелку запихал, да? Кто увидит? Над самым полом? А? Скажи?

Сутоцкий промолчал, а Шарафутдинов прищурился, перестал скалиться и внимательно посмотрел на трещину в притолоке.

- Это-то понятно... Некому было передать, вот и засунули туда, где умный может увидеть.

- Какой умный? Что, умный, как ишак, на четвереньках поползет, да?

Сутоцкий переглянулся с Шарафутдиновым, но промолчал. Закридзе шипел, задавая все новые отрывистые вопросы.

- Помолчи! — разозлился Гафур.— Дай подумать.

Они молчали. Закридзе возмущенно сопел. Наконец, он не выдержал:

- Откуда ему знать Матюхина и Зюзина? Почему Матухин?

- У немцев нет буквы «ю»,— устало ответил Шарафутдинов.

- Откуда знал его? Скажи.