Дни

Разговор, однако, был самый залихватский и внешний; она, спокойно бравируя, рассказывала, как ее увозили, как уверены были, умрет — все запущено; как отходили антибиотиками («сидеть трудно»); как везли на тележке, и навстречу или сбоку, что ли, вывезли «какого-то» мертвеца, и кто-то над ней сказал: «И эта? такая молоденькая, красивая» (лишь в этой ситуации про нее вспомнили, что молоденькая!); как некто отвечал в раздражении: «Мы везем головой вперед, мы пока еще свое дело знаем, а вот ты чего тут шляешься?» — ясно, спросившему; как она при этом подняла голову и, увидев надпись: «Морг» или «Вход в морг», что ли, сказала: «Это вы меня — туда? Но, по-моему…» На что ей отвечали: «Лежи ты, черт возьми». В больницах — на «ты». Потом посетовала, что я не принес бутылку; все ее знакомые приносили.

— Да ты хочешь отдать концы, что ли?

— Почему? Теперь можно.

— Ты сколько тут дней-то?

— Скоро неделя.

— Скоро неделя!

— Да, первые два дня я почти умирала… чуть не умерла. Но позавчера я убегала в ресторан.

— Как это?

— А тут в меня влюбился один — из инфарктного отделения. Из нашего коридора дверь — в их коридор. Вообще-то полагается, чтоб дверь была закрыта: там умирают часто, вообще — их беспокоить нельзя. Ну, как водится, это не соблюдается. Дверь то и дело открыта. Вот, мы познакомились. Я, ты же знаешь, легко знакомлюсь. Ну, ему самому-то не удалось, а я с его другом — он к нему приходил, принес выпить, не то, что ты…

— Инфаркт! Выпить!

— А что? он давно тут — встает. А коньяк полезен — в малых дозах.

— Представляю твои малые дозы.

— Ну, это мои; а он немного. Так вот. Мы напоили сестру, подарили ей шоколадку; она выдала мою одежду — ну, наполовину мою, наполовину не мою, там не разберешь. Мы сходили, — а потом я возвращалась позже двенадцати. Все закрыто. Так я стучу, стучу, а меня не пускают. Нянечка: ты откуда? Я говорю: я отсюда, я ваша. Чего ж ты, говорит, шляешься? А я, говорю, я ездила бабушку проведывать. А сама пьяная… пьяная, но не очень. Ну, она меня пустила — через морг. Здесь уж все заперто — так, что и она не откроет. Это же надо — через морг! Двенадцать ночи, первый час! Ужас! (Спокойно говорила она.) Ну, я, правда, спьяну, я ничего не разглядела. Темно там было. Только вверху лампочки, тусклые такие. Лежат, правда. Ну, прошла и легла спать. Вот так. А ты не принес бутылочку бедной больной.

— Может, тебе уж и поселиться в морге? Тебя, видно, так и тянет.

— Ну уж. Мне и здесь пока ничего.

— Допрыгаешься ты. Несдобровать тебе все же.

— Да уж несдобровать. А я что другое говорю, что ли? Но вообще весело.

— Так и будешь веселиться всю жизнь?

— А что? Я человек веселый.

— По сути, ты человек угрюмый.

— Ты ошибаешься. Не надо усложнять меня. Я этого не требую.

— Я и не усложняю, но ты довеселишься — все же. Как веревочке ни виться. «Ты молода, Лаура; и будешь молода — еще лет пять иль шесть».

— Спасибо, это мне уже цитировали, и не раз. Ты же знаешь, я не люблю цитат.

Тут я невзначай посмотрел на нее — сидит, улыбается, смотрит на меня — этак радостно. Ну, что ты будешь делать с этой бабой. Вот такая баба.

— Я не моралист; но ты допрыгаешься. И, ты думаешь, ты допрыгаешься красиво? Ухнешь с моста? Откинешься, потягивая коньяк из горла? Черта с два. Ты помрешь в одном из отделений вот этой самой вашей больницы: я тебе предсказываю. Только вот в каком (отделении) — неизвестно. Отчего еще хуже — грустнее. В ближайшие годы ты обрюзгнешь, следы, как говорится, твоей этой жизни все равно проступят в твоей внешности. Под глазами мешки — и все такое. Не ты будешь бросать: тебя будут бросать. И кончишь жизнь в медицинском одиночестве в каком-нибудь травматологическом, хирургическом, в кардиологии, в реанимации, в гинекологии, в наркологии: не все ли равно, как ты выражаешься. Там вспомнишь мои слова.

— Это страшно, конечно. Но если я веселый человек?

— Ну, шутить так шутить. Дело твое. Роль трезвого папаши всегда невыгодна; да и не моя это роль — в принципе. Спасение утопающих — дело рук…

— Алеш, если придешь еще — принеси бутылку. А то скучно здесь.

Мы расстались.

Надо сказать, я далее повел себя несколько небрежно: как-то все же расхолодили меня и эти ее речи, и охламон (он там нервно курил у окна, когда я уходил; таким образом, я оказался визитером, а он остался), и вся эта атмосфера: мужик слаб все же; я шел к постели умирающей, которая обо мне вспомнила «перед смертью» или перед «смертью» (он выделил тоном), — и хотя я, как я говорил, втайне и сам, до прихода, как-то не верил в эту ситуацию — черт его знает почему! — но, все-таки увидев этот лазурный халатик, увидев эти крашеные губы, и «тени», и черт-те там что, и этого посетителя — охламона, и услышав речи, — я все же испытал досаду. «Да ну тебя, — подумал я, возвращаясь домой — с этих чертовых куличек — из этой больницы. — Да ну тебя».