Дни

Она молчала; у женщин это просто. Ей сказали: «Будешь отмалчиваться?» — поймали ее; а она и молчит.

— Так что же?

— Я думаю.

— Да нет, коли не хочешь — пожалуйста; но тогда — тоже — так и скажи. Мол, я говорить на эту тему не буду.

— Да нет, буду. Надо поговорить. Но я… думаю. Слушай, зайдем все-таки куда-нибудь; так невозможно. У меня язык отмерзает.

Дело, надо сказать, было зимой перед весной на традиционном московском бульваре; морозы стояли знаменитые.

Московский бульвар; нет тут ассоциаций более нелепых, чем те, которые тянут за собою эти слова. Бульвар; аллеи. О господи. И эта баба.

И, подумать только, она еще поведала мне — уж вовсе недавно, — что родилась не на Хорошевке, а как раз где-то у этих бульваров. Словом, снова сбила символику. Но к делу.

— Опять пить? Разговор-то у нас трезвый, — говорю я. — Он вроде пьяный, а трезвый.

— Да нет, не пить — ну, ты понимаешь; не пить, а выпить; и я подумаю и скажу. В тепле. Тут дело не в питье.

Ох, баба. Баба есть баба… несмотря ни на что.

Ну, пошли мы, походили — туда, сюда; я однажды сказал ей, что, сколько я помню наши «отношения», мы вечно уныло ищем некий унылый кабак — и не можем попасть. Она, смеясь, подтвердила.

Наконец, вышли на Калининский — тут это кафе — как его? — я их забываю. Не тот возраст, да и никогда я не был человеком из кабака… Из московского, городского.

Явились — сидим; и, как бывает, пошло. Не выпивка пошла — хотя и не без этого, — а «включилось»: тепло, общение.

— Ты уж забыла вопрос?

— Да нет, я думаю, — говорит она, потягивая коктейль (для начала!). — Сейчас я буду отвечать. Ты напоминаешь мне моего мужа.

— Спасибо.

— Ты напрасно шутишь. Я к своему мужу очень хорошо относилась. Сейчас это все уже… конечно. Того. Но я как раз считала, что люблю его. И, наверное, так оно и было… Слово это… какое-то. В него у нас вкладывают не то… как я бы понимала его.

— А как бы это ты понимала?

— Ну, как сказать.

— Когда человек любит, он не думает, как понимать. Особенно если женщина, — назидательно сказал я, думая поразить ее в самое сердце.

— Нет, ты не прав, — спокойно, взросло возразила она. — Тут возможны разные понимания.

Она вдруг «выдавала» эдакие обороты: след какой-то прежней службы. Но это выходило у нее в контексте и мило. Да что не мило в устах красавицы; каждое «противоречие» воспринимается лишь как контрапункт, подчеркивающий суть.

— Так вот. Значит, разные понимания. Так в чем же твое — понимание? Значит, я вроде твоего мужа?

— Нет, ты не похож на него, — терпеливо разъясняет она. — И все же в чем-то вы похожи. Нет, но это не то — я не то хочу; ты сбиваешь. Так вот, «я что хочу сказать» (иронически выделила она). Я… к тебе по-своему привязана. Как я была привязана к мужу.

— По-своему привязана! Ну, мать, и на том спасибо! Я уж благодарил как-то…

— Говорю, как могу.

— Давай.

— Я… изломанный человек. Я, наверно, не такая, как все.

— Обычная женская песня.

— Может быть. Но я не в том смысле. Мне нужна… свобода, что ли, понимаешь? Муж вечно чего-то там требовал… и я вынуждена была сказать ему: знаешь, я так не могу. Давай расстанемся, я не могу. Мне надо… ну, понимаешь? Я ему говорю: мне надо… мне надо, чтоб меня не стесняли. Я должна если уж подчиниться, то сама. А в общем, я внутренне не умею подчиняться.

— Обычная (же) женская песня; пока ее, даму, не скрутил какой-нибудь герой или негерой.

— Нет, ты вот опять ничего не понимаешь. Удивительно все же, как мужчины иногда ничего не понимают. А ты особенно, хотя так самоуверен… уверен в себе.

— Я? Уверен? Опять это.

— Да. Уверен, самоуверен.

— Что мужик ничего не понимает в женщине, это уж ладно. Так положено считать в двадцатом веке. Ничего не понимает в ее сексе и во всем. В душе прежде всего; особо — на русской почве. Анекдот пом…

— Да это я все знаю. Но ты послушай.

Она помолчала.

— Ну вот; я сказала. Больше я, наверное, ничего не смогу сказать.

— Хочешь, я тебе докажу обратное?

— Это о чем?

— Ну, что я ничего не понимаю в женщинах.

— Ну, пожалуйста.

— Хочешь, я скажу, в чем сущность женщины?

— Ну.

— Жалость, ложно направленная.

Она подумала.

— Пожалуй, ты прав, — сказала она спокойно; а ведь я задал этот вопрос не без провокации… — Моя сестра… Она вот практичней меня; а во мне срабатывает материнское начало… И мужчины; мне смешно, когда говорит, желая выслужиться: «Сейчас, я пойду дам ему в морду». Я люблю не тех, кто бьет, а тех, кого бьют.

Странным образом я ожидал от нее (именно от нее этого); не могу сказать, каким способом, но это было связано с ее предшествующими словами, с ее… поведением, «атмосферой»… хотя я и понимал, что и в тех словах ее — еще не вся правда.

— Но они-то — эти, которых бьют, — они-то потом и оказываются наиболее хитрыми: применительно к женщине. И тут-то она и попадается. Кто не жалок внешне, кто скрывает, что он жалок, тот, может, более беззащитен.

— Может, ты и прав, — сказала она задумчиво, внимательно выслушав.

— Женщине надо, чтоб было явно; она все же не знает того, что скромно.