Дни яблок

Всего комнат у нас две. И моя. Но три не получается, так как третья, моя, не совсем комната. То есть, конечно, в ней есть стены, дверь, узенькое окно, помещаюсь я, стеллаж с книгами, письменный стол, диван, тумба, проигрыватель, наша кошка Бастилия (сокращённо Бася) и загадочное сооружение, которое мама называет «консоль».

— У бабушки твоей… у Гали, то есть Аглаи, — как-то сказала мама. — В большой комнате, в той… раньше на нём стоял розан, — она помолчала, — китайский, — продолжила она. — Цвёл зимой, красным. Было красиво. Как в сказке. Аленький цветочек…

Мы сидели в подступающих сумерках в пустой и прохладной маминой комнате. То есть я сидел в кресле, а мама лежала на тахте.

Мама купила по дороге домой невозможно поздние розы — красные и жёлтые, на фоне окна букет в вазе казался совершенно чёрным и пах летом.

На стене в комнате левее странного выступа, обозначаюшего наличие некогда существовавшей стены — рисунки, сделанные уже чуть порыжелой тушью, четыре тонких профиля. Женщина, две девочки и карапузистый детский абрис. Они видны нечётко, расплывчато. Те, что вырезают из бумаги в южных парках тонкопалые старики в беретах, гораздо отчётливее. Профили на стене словно полустёрты.

— Нас нарисовал папа, я уже рассказывала тебе, конечно же — но сейчас, вот ты глянул, и я вспомнила. Да ещё так ярко, — сказала мне мама, заметив мой взгляд. На улице зажглись фонари, и свет из окна острым жёлтым краем коснулся стены и рисунка на ней.

— Да, так вот, мы болели ветрянкой и были совсем кислые, всё чесалось, ну ты понимаешь. И тогда папа взял готовальню, тушь и всю комнату нам разрисовал, все стены — помню, были слон, лебедь, кошка, очень чёрная кошка. Мышки, такие маленькие-маленькие — наверное, мышата. Возле Адиной кровати он нарисовал сороку… даже двух.

Кстати, поначалу в коридоре что-то рисовал, да я так и не нашла — где. А потом нарисовал нас и маму. Вот так, в профиль… Мама… бабушка Галя, ну ты понял, я говорила, — была недовольна и говорила: «К чему же было рисовать мне такой сифилитический носик?!»

— А что дед? — поинтересовался я.

— Ну, папа рассмеялся и сказал ей, что она с курносинкой. Как есть. И взял её на руки. Тогда мама дотянулась и подписала рисунки, если посмотреть — можно увидеть — там есть четыре буквы «А».

— Никогда не замечал, — недоверчиво сказал я.

— Если хорошенько посмотреть, — серьёзным голосом сказала мама. Очень серьёзным.

— Где же кошка? — спросил я. — И мышки? И сорока?

— Ну, кошка здесь, — отозвалась лежащая на тахте мама. — Слышишь, как мурлычет?

— Так мурчать может только нарисованная кошка, — убедительно сказал я.

— Вот и я так думала, — ответила мама. — Раньше, когда смотрела на ту кошку.

Мама кашлянула, внеся, как она считала, этим некую драматическую ноту и продолжила.

— Я уже говорила тебе. Дом во время войны почти сгорел — до этого, правда, в него попала бомба, все перекрытия пробила, но не взорвалась, и мы так и не уехали, вернулись. А потом, когда тут всё жгли, вот тогда ом чуть не сгорел — только наш подъезд и остался. Ну, ты знаешь — это было, когда в Аду немцы стреляли. Так вот, они подожгли, вся площадь заполыхала; как раз до нашего подъезда дошло — тут стена рухнула и огонь погас. А нас чуть не застрелили.

Так потом и жили — как на сцене, ставили временную стенку. Потом, конечно, всё совсем исковеркали и часть квартиры у нас забрали, пленные немцы постарались, устроили нам тут коридор, а там, где твоя каморка, был раньше чёрный ход и подъезд. Туда та бомба, кстати, и попала — была пыль страшная, треск, крик — но так и не взорвалась, я говорила уже. А потом… Да. Были изменения, старые стены сломали — все и погибли: и сороки, и кошка, и мыши…. Была самая маленькая комната — стала самая большая. То было одно окно, а тут стало два и такие нетипичные. А ведь раньше была детская. Только вот наши портреты и остались. Между прочим, тот младенец, внизу — это Алиса, ты узнал?

— Одно лицо, — пробормотал я. — Тот же взгляд, совсем не изменилась…

— Ладно, — сказала мама. — Идём на кухню, я что-то проголодалась. А как у тебя с уроками?

В конце сороковых наш недогоревший дом действительно перепланировали, и часть той квартиры уехала к соседям. От довойны относительно неизменной осталась только бывшая родительская спальня, нынешняя Ингина комната — квадратная, с неглубоким эркером. В большой комнате-гостиной, где ныне царит мама, те самые два узких окна — следствие перепланировки. Если хорошенько присмотреться, то под слоями наката можно увидеть следы бывших стен. И профили. Тени детской. Девонский период. Скрыто — не забыто.