Дни яблок

— Хм, grata, rata et accepta,[57] — произнёс вестник, наконец-то улыбнувшись. И исчез.

— Слово услышано, — на всякий случай заметил я ещё раз. Чтобы свидетельствовать в договоре. В плафоне над входом в Артшколу звучно лопнула лампочка. Сразу стало слышно, как на площади звенит трамвай.

Я обнаружил у себя в кулаке затейливо сложенный листок бумаги.

— Ну, то было нескладне, — заметила бабушка, провожая глазами вихрь жёлтых листьев на том месте, где только что стоял Меркурий, — опасаюсь течений подводных. Лукавства. Звыклых бздур.

Я развернул бумажку: «г-н Кацефони, в верхнем этаже, первый номер, Пробитый Вал, лично в руки, пропуск» — значилось в ней.

— Вот то, чего вы так боялись, — радостно сообщил я, — шифровка, глупости, лукавство!

— Хм, — вполне определённо высказалась бабушка, — и близко нет. Тут, очевиште, адрес.

— И где это такое место: «лично в руки»?

Бабушка выудила из кармана футляр с очками, зловеще клацнула им, нацепила очки на нос и покрутила листик.

— О, — уважительно произнесла она.

Я завистливо выхватил листок у неё из рук — покрутил точно так же, понюхал и даже надкусил. Ну, бумага она и есть бумага…

— Господа в Париже, — мрачно резюмировал я.

— Но что ты як оса? — спросила довольная бабушка. — Жуёшь ту нотатку, затем плюёшь папиром жваным. Знаешь шлях?

— Раз я оса, сами найдёте, — известил улицу я и передал «пропуск» ей.

— Комашка мстыва, — заметила бабушка с ноткой жалости в голосе. — Но знаю и поведу… Alzo, мой кавалир. Не будь смутный.

И она поймала паутинку, прямо из воздуха. Тёплой осенью, такой, как нынче, они летают повсюду. Некоторые называют их нитями Богородицы.

— Посмотри сюда, — сказала бабушка и отправила паутинку в кружок сложенных указательного и большого пальцев руки. Левой. Я послушно посмотрел…

Искусство вглядываться — вот истинно бесконечное наслаждение, не вошедшее в счет семи грехов, не поставленное ни в вину, ни в заслугу. Долго глядя вслед малым мира сего — песчинкам на дюнах, пузырькам на воде, теням в углах мозаик, паутинкам в осеннем воздухе — можно увидеть…

— Это первый номер! — обрадовался я. Словно в быстрой съёмке, передо мною пронеслась улица, дома, пешеходы, перекрёстки, дважды мелькнул упреждающе красный огонёк светофора… — Первый номер, — повторил я, — так близко! Не придётся бить ноги.

— О, — ответила бабушка, — могут дать по рукам. Теперь спешим. Дары того плута недлугие.

Первый номер на нашей улице знаменит на весь город. У него есть шпиль, башенка, похожие на крылатых обезьян гипсовые демоны над входом, тяжёлая дверь в арке и мозаичная надпись на полу, в тёмно-синем, прохладном подъезде «SALVE». — «Здравствуй»… Этот дом называют Замок, я уже говорил.

Не без труда открыл я дверь, и перед нами предстало парадное — пыльный столб света, обведённый лестницей с массивными резными перилами. Эхо, битая лепнина, копоть.

Мы пошли вверх, на пятый этаж, казавшийся восьмым не меньше. На верхней площадочке расположилась всего одна дверь. Старая, темная, надтреснутая неоднократно. Номер у неё был соответствующий: «8».

— Хм, — сказала бабушка и потрогала что-то, скрытое в стене, рядом. — Хм.

Она повернула язычок допотопного звонка. Внутри будто кого-то задушили, судя по хрипу — астматика. Бабушка повернула язычок звонка ещё раз.

За дверью демонстративно загрохотали, имитируя спешку. Что-то упало.

Наконец нам открыли. На пороге, между двумя дверями, стоял небольшой старикашка в мешковатых штанах, затрапезной сорочке под длинным пиджаком и белых нарукавниках вдобавок. Похож он был на цирюльника.

— Моя фамилия Бранд, — проскрипел он, — и без всяких «тэ». Так чьто не надо думать…

— То небезопасно, — несколько бесцеремонно высказалась бабушка.

Бранд замер с открытым ртом, это выглядело нелепо и длилось недолго.

— Не думать — то небезопасне, проше пана, — пояснила бабушка. — Будь мне здоровый. Мы уже можем войти? Утомилась от тех сходов.

— Проше пана… — повторил цирюльник и всплеснул сухонькими ручками в нарукавниках. — Боже ж мой! Пилсудские штучки! Ну, проходи сейчас же! Я не видел тебя уже так давно… едва узнал. Хотя ты всю жизнь седая… И сколько же тебе теперь?

— Даму про такое не спрашивают, — проник в разговор я.

— Ой, и такое горе, такое горе, — вперил в меня маленькие хитрые глаза Бранд. — Горе слепцу, не разглядевшему вошедшего! Как жить?

Он хлопнул в ладошки. По подъезду прокатилось эхо.

— Ай! Люди, соседи, жильцы! — прокричал Бранд настоящим козлетоном. — Наденьте обув, несите табуретки, суп и клёцке! Тут кто-то пришёл. Знаток! И очень неизвестный. А кто ты? Где записать твоё имя?

— Цихо, ша! — ответила бабушка. — Для чего гармидер овшим? Зайди до покоя и кричи на хлопака тут. Нам уже надо стеречься сырости, возраст.

— Вот всё, что ты сказал, и даже больше, — процедил я. — Не надо делать шум. Голос сядет. Мы по делу.