Дни яблок

— Хорошо. Ладно. Расскажу вам, что тут у вас с дочерью…

— А? — встрепенулся Юрий Иванович. — Ой, нет! Это же я…

— Астма, — мрачно изрёк я. — Думали, что астма. В первом приближении похоже. Совсем плохие анализы. Больничка. Раз в год, потом раз в полгода, теперь — плохие прогнозы, да? Кашель, спазмы, капельнички через день…

И я прислушался к негодующей спине… Как ни сядь, всё больно. Такой холод — что за дом, не дом, а склеп.

— Ты со всеми так? Сразу… — он помолчал. — Бьёшь бездоказательно? По больным местам…

— Нет, с теми, которые спорят, — мстительно ответил я. — И где тут бездоказательное, что не так?

— Всё это Флорка тебе набалабонила, — тускло сказал он. — Так и знал, что сплошное шарлатанство начнётся.

Я почувствовал некоторое смущение. Спина попробовала поболеть сразу в трёх местах, но сосредоточилась на пояснице. Холод никак не отпускал, и пальцы ныли кусачей суставной болью.

Не каждый раз в двух шагах от тебя столько смерти.

— И не напрашиваюсь… — сказал я. — Очень надо мне оно, фу. Да, про потери. Часы другие у вас, а эти вы не любите, не носили почти, кто-то подарил… А вы на кафедре же? Работаете на какой-то кафедре?

— И что?

— Часы у вас были, другие — любимые… Сейко… да, она… Вам их привезли… Капелла ездила какая-то? Струнная…

— Предположим, — заинтересовался он.

— И кофе, — вдруг брякнул я, — не могу понять… Растёт кофе? Нет, ну как такое может быть? Выкипел, что ли?

Ткачук в первый раз глянул на меня заинтересованно.

— Про кофе Флорка ничего не знает. Конкретизируй, мне интересно. Продолжай.

— Так вот, часы ваши, в том самом месте, где кофе… растёт.

— Ну, допустим, — пошёл на попятную Юрий Иванович. — Продолжай.

— Что-то не пойму, это команда? — уточнил я. — Вы мне ответьте, что это за кофе, за который часы упали? Наверное, вы там просто чашки не моете…

— Смешно, — отозвался Ткачук.

— Свинство не смешно, а противно, — возразил я. — А ещё вы собак боитесь… И стажировка… Нет, командировка. Нет, это что-то ещё… Конференция? В ГэДэЭр, да? Ждёте, никому ещё не говорили, да? Там зависит от…

— Так, ну всё, — посерьёзнел он, — достаточно. Я понял.

— На девочку смотреть не буду, — сказал я. — Ни к чему это.

— Хорошо, — вдруг согласился он. — Значит, так. Про кофе ты интересно сказал. У нас кофейное дерево есть. Привезли с Кубы, совсем был росточек. Выходили его женщины наши, вырастили — теперь огроменное растение, просто не куст, а дерево! У меня рабочее место, ну, стол мой — рядом с ним. И… — Он характерно так потёр сложенными, как для молитвы, ладонями нос. — И… мне его доверили поливать. Летом. Ну, женщины наши, кафедральные, в отпусках — я поливал, как написали. А теперь вот, думаю — я, когда там возился с лейкой этой, часы снял, а потом — или кадку задел, или сами часы столкнул… Главное, я теперь понял, где искать — и ведь ты про кофе просто знать не мог, про куст этот.

— Вам красные ягодки понравились, — встрял я.

— Итак, — продолжил преподавательским тоном Юрий Иванович. — Вернёмся к собакам…

— Нет, — быстро ответил я, — это выливали переляк, я знаю, и слушать не стану. Дело было в Сне… Сно… во сне? Нет, не про сон… Название какое-то… Седов, Саднёв…

— Седнев. — ответил он. — Да, так и есть. Был там?

— Интересная церковь, — увильнул я.

— А! — обрадовался Ткачук. — Ты про чертей? Знатное дело! Столько картинок… Даже снилась дурня всякая.

— Между прочим, там много чего по делу, — заметил я. И взял чашку — пересохло во рту. — Ребёнок у вас болен, — сдался я и отпил совсем холодный кофе. — Очень сильно… — и я положил в кофе сахар. Кусочек. — Сильно очень, — ещё кусочек. — Не должна жить… — закончил я.

Мы услыхали, как на кухне что-то разбилось.

— Подслушивают, — сказал Юрий Иванович. — Как дети. Пойдём в кабинет, всё-таки там двери.

И я пошёл, за ним, а не к дверям входным, как собирался. Ошибочных шагов совершено было достаточно: одиннадцать — ну или на пару больше, теперь неважно уже.

В кабинете действительно была масса книг: художка, специальная литература — много на немецком, кое-какие старые издания — клееные и подшитые переплёты. Крутящееся кресло, тахта, стол, стеллажи, даже и над дверью, венок из сухоцветов, холод…

Я оглянулся. Из шкафчика, встроенного в середину стеллажа, на меня смотрела кукла — сверху вниз. Высокая и любезная.

«Ты старая вещь, — подумал я. — Сама по себе. И я тебе враг, вот что плохо. Смотри, как устроилась, зараза. Высоко на полке — подальше от ребёнка, чтобы. Ну, да…»

Пальцы ломило. Кукольные ресницы дрогнули, и уголок бледного рта еле заметно приподнялся…

Дикие гуси заплакали где-то неподалёку, хоть и в неближнем краю — с таких-то высот услыхать выкликание нетрудно. Выше, чем призраки, и ниже, чем небо моё, стремилась стая и звала-звала-звала на ту беззаботную и невозвратную сторону, где если и есть холод, то уже нет боли. И даже памяти о ней… А реку я не расслышал тогда — слишком много слов вокруг… Старых и новых — пустых, по большей части.