Дни яблок

— Ты сегодня так странно молчишь, — выдавила она, — просто не знаю, что и думать. Не разберу, чего ты хочешь. А чай вкусный. Что добавил?

— Иногда я сам не знаю, — сказал я. — Тяжело с ними, с желаниями этими. Вечно всё путается — свои, чужие. Головная боль сплошная. А я к вам за ключом вообще-то, тем, который как гребешок, за ним. Ну, вы знаете, в общем. Цедру и ягоды.

Тётя Алиса глянула на меня в упор и помешала чай в чашке. Отодвинула её в сторону.

— Я его почти доломала, такой он старый, — вздохнула она, — валяется у Додика где-то. Он срисовывал узор. Ты вот сейчас подумай про ключ этот, а я схожу поищу.

Я вздохнул и подумал. В глубине квартиры что-то звонко треснуло. С сушки над раковиной посыпались вилки и ложки. Тётя Алиса покачнулась, провела чуткими, „художественными“ пальцами по лбу и вдруг гулко упала на стол, хорошенько приложившись лицом о клеёнку. Руки вначале безвольно раскинулись по сторонам, тётка как-то обмякла и на какую-то долю секунды, мне показалось, что и дышать она перестала. Совсем.

Затем тётя Алиса содрогнулась всем телом, вернула верхнюю половину туловища в вертикальное положение и открыла глаза. Я прямо скажу — лучше бы она этого не делала.

Глаза, распахнувшиеся на почти недвижимом лице, человеческими не были и быть никогда не могли — так глядит Зверь. Из тех тварей, чьи истинные имена лучше известны на той стороне.

— Будет только хуже, — провыло нечто внутри тётки подозрительно знакомым голосом, сразу распадающимся надвое, словно половинки плода.

— Ну да, — согласился я. — Всё только подорожает. Вон, хлеб черный уже по шестнадцать копе…

Тут тёткины руки совершили удивительное движение… удлинились.

Длинными и корявыми клешнями „тётя Алиса“ ухватила меня де горлом принялась выкрикивать странным „двойным“ голосом.

— Убигайся, твагь! Убигайся, твагь! Хог, иой Хог!

— От твари слышу! — закашлял я. — Изыди! Absit omen!

Тёткино лицо задёргалось, издавая визгливые, почти непристойные звуки, словно то, что находилось там, за ним, пыталось смеяться. Руки у моей шеи, пахнущие забытыми в подполе овощами и слежавшейся в нехорошем месте землёй, сжались крепче, в горле моём что-то хрустнуло, свечи начали беспощадно чадить, красный туман поплыл у меня перед глазами, и всё изменилось.

„Символ четырнадцатого дня — труба, — говорит Альманах. — Лучше всего начинать дела в этот день, они удаются. Сегодня лучше отказаться от горького и сладкого“.

Люди, рождённые в этот день, имеют призвание к чему-либо. Они умеют увлечь за собой. Готовы на подвиг».

Я опять оказался распростёртым на чём-то жестком. И к подвигу готов не был.

— Прошлой ночью взошли ли на небе звёзды? — сказал кто-то.

«Не больше пяти», — хотел ответить я, но обнаружил, что почти ничего не могу сказать — лишь хрипы и кашель доступны мне. Я лежал на серых плитах моста и высоко-высоко надо мною, в пустом высоком небе проплывали серебристые паутинки.

— Молчишь? — самодовольно сказал маленький сгусток тьмы. Я поморгал. Сгусток обрёл знакомые очертания и оказался Стиксой, совой, двенадцатым ожившим пряником.

— Ты опять тут? — скорее просвистел, нежели сказал я.

— Нет, я в Афинах, — сердито сказала Стикса.

— Глупо везти туда ещё одну сову… — прошелестел я.

— Молчи и слушай, — ответила она. — Пока время и место ещё существуют. Я помогу тебе пройти обратно — Ангел пока что на твоей стороне. И кое-кто ещё… не хотелось бы называть имена.

— Неужели Пиф, собачка дикая?

— Идиот, — ровно сказала сова. — Надеюсь, когда придёт пора, ты поумнеешь… Ну-ка, хватайся за меня поскорее и закрой глаза. Мудрая Стикса будет расти, не стесняясь пространством.

Я решил послушаться. Ухватился. Закрыл глаза.

«Мало ли в какую сторону, — подумал я, — растут совы».

И всё переменилось.

Ветер был с запада — влажный и тёплый, совиные перья мягкими, а посадка неожиданной и жёсткой.

— Спасибо! — рявкнул я, оказавшись на тёткиной кухне. — Смотреть надо, куда летишь с грузом! Весь копчик отбил!

Сова, каким-то образом вновь принявшая весьма и весьма лапидарный облик, сердито свистнула в ответ и вынеслась в форточку.

Надо мной стояла тётя Алиса.

— Слава Богу, Саничек, — пробормотала она. — А я смотрю, у тебя чашка выпала из рук, по всему столу брызги — и ягоды так скомпонованы эффектно… а ты сидишь, как неживой, и синяки на шее откуда-то. Я уже ноль три звонить хотела, такой ты был белый и синий поверх. Я вспомнила, где тот ключик, принесу сейчас.

— И это мать моего внука, — сказала призрачная Нина Климентьевна. — Ужас! Просто невозможная глупость…

— Невозможная глупость, — оскорбился за родню я. — Это вы!

— Хочешь, чтоб я их отпустила? — несколько зловеще прошипела Нина Климентьевна. — Я могу — и как глупость, ещё и как невозможная!

Я глянул на неё внимательнее. Сущность неугомонной старухи держала цепкими лапками за шкирку двух человекоподобных существ, очень похожих на уменьшенные, несколько непропорциональные, копии обычного подростка, очень похожих на меня…