Дни яблок

Тётя Алиса наверху продолжала рассказывать мне о „школе Глазго“, попутно расправляя бесконечные складки.

— Ты опять здесь? — гулко поинтересовалась суть.

— И вы, Нина Климентьевна, покойтесь с миром, — ответил я полушёпотом. — Чего вы, интересно, явились?

— Не готова говорить с тобой, — заявила Нина Климентьевна, не утратившая привычки поджимать губы даже после смерти.

— А вам и не вольно, — прошептал я, — тут болтать. Идите-идите. Спать, спать, спать.

Суть содрогнулась. И явно сделала попытку высказаться назидательно. Пришлось извлечь из кармана гвоздь.

— Холодное железо, — шепнул я. — Именем…

— Что ты там всё время бормочешь? — вопросила тётя Алиса. — Саник?

Нина Климентьевна надменно хмыкнула и пропала, оставив по себе едкое, словно нашатырь, неодобрение.

— Тени почти нет, — ответил я. — От ангела.

— Такое ощущение, что сквозняк, — раздумчиво заявила тётка. — Ты видишь, как штора колышется?

— Я вижу, — ответил я и решил не уточнять, что именно.

За шторой стояла Нина Климентьевна, тёти-Алисина свекровь, совершенно, по мнению людей её знавших, покойная, и сыпала на подоконник пригоршни дохлых мух.

— Как хорошо, Саничек, что ты пришёл! — сказала тётя Алиса, бойко слезая с пошатывающегося сооружения. — Очень кстати. Ты поможешь мне передвинуть стол. И стремянку снять, а потом опять поставить. И книжки — тяжеленные такие, ужас! В общем, очень хорошо, что зашёл, отдохни пока, посиди. Я ткань развешу, и начнём.

Она глянула на меня мельком, потрогала стянутые аптечной резинкой в хвост волосы и как-то застенчиво пробормотала:

— Кажется, на кухне есть компот.

— Спасибо, тётя Алиса, — ответил я. — А я булочки принёс.

— С курагой? — заинтересованно спросила тётка и потянула посеревшую от времени ткань влево и вниз. Стоящая за шторой, словно нервная болонка, Нина Климентьевна изо всех призрачных сил дернула ткань обратно — вверх и вправо, скорее всего, назло.

Они любят делать назло. Это придаёт им некую уверенность и сосредотачивает на них внимание живой части аудитории, для них это вроде сыворотки.

— Безобразие, — сердито сказала тётя Алиса, — за что оно там все время цепляется? И ещё эта сырость по всему дому, просто леденящая. Додик считает — труба треснула.

„В мозгах у него, и давно“, — мрачно подумал я.

— Печная труба, — уточнила тётушка, мысль мою учуяв. — Оставлю так.

И она растянула ткань обеими руками. Стал заметен давным-давно потерявший первоначальный вид рисунок — кувшинки, ирисы, маки.

— Жеша мне говорил, — сказала тётя Алиса и обвела пальцем ирис. — Это очень старый гипюр, какой-то сильно заморский. Английский? Нет, это окно… шотландский, что ли. Точно знаю, что рисунок здесь авторский.

Нина Климентьевна, зашторенная совершенно, поджала губы до полной призрачной невозможности и вдруг дрогнула, как обычно вздрагивают живые люди, помнящие, любящие, страдающие. Вздрагивают, когда слова „насовсем“ и „никогда“ разрывают внутренности, словно багор, и нет сил вздохнуть, и сердце почти совсем не бьётся.

Суть покойной тёти-Алисиной свекрови провела растопыренной ладонью по цветам, изнутри — с той стороны, где высоко над нею филёнки „английского“ окна пятнали гипюр сеточкой теней.

— Смотри, Саник, — заинтересованно сказала тётя Алиса, — такой странный сквозняк, цветы шевелятся, ну просто как живые, смотри — надо бы зарисовать…

— Давайте двигать стол, — засуетился я, не зная, как бы Нина Климентьевна в нынешнем её состоянии отнеслась к тому, что её „зарисуют“.

— Мне вечером Цвейга иллюстрировать, — сказала тётя Алиса, внимательно наблюдающая, как я толкаю здоровенный стол поближе к середине комнаты. — Решила воспользоваться искусственным освещением, у меня там идёт сепия, а в ней и так много ненатурального. Мало цвета. Только села, вообразила — и вдруг туман. Пошла включить люстру, а свет совсем ушел — перегорели сразу все лампочки, представь, и вкрутить некому — мои на натуре. Я и решила, — , пока то, сё, и мгла эта — вкручу сама. Тут эта высота… Влезла тем не менее, но не рассчитала, оказалась у окна, решила, пора бы разделить освещение. Ты же знаешь — свет смешивать нельзя.

Я стоял на хлипком сооружении из стола, стремянки и медицинской энциклопедии и выкручивал из покачивающейся люстры лапочки одну за другой.

Нина Климентьевна парила на одном со мною уровне и уже несколько раз сделала попытку спихнуть меня вниз.

— … И вот, когда стало ясно, что её казнят, — говорила внизу тетя Алиса, опёршаяся на стремянку вместо того, чтобы придерживать. — Она приказала принести нижнее платье алого цвета, чтобы не была заметна кровь… Ты вдумайся, она о таком размышляла перед смертью. Совершенно пустая женщина!

Нина Климентьевна отправилась вниз и, обойдя тётю Алису, подёргала стремянку с другой стороны. Я вкрутил последнюю лампочку и стал слезать.

— Подожди, — встрепенулась тётушка. — Я свет проверю! А то такая сырость вокруг.

Лесенка подо мною шаталась отчаянно. Я спустился поскорее, негодуя на суть злопамятной старушки. Бывший гвоздь в кармане явно испытывал желание повертеться волчком раз триста…