Дни яблок

— Это, — сказал Юрий Иванович, встал на кабинетную стремянку, открыл стеклянную дверцу и достал прекрасное пугало. — Знаешь, как называется? Нет? А говорил — всё знаешь… Автоматон, вот… Штука такая, немецкая. Шоколадница. Поворачиваешь ключик, вот так. Она держит в руках поднос с чашкой. Подходит к гостю, шоколад ему предлагает. Когда гость берёт чашку, она ждёт, когда на поднос пустую поставят. Разворачивается, на исходное место семенит, а ещё глазами водит сюда-туда, кокетничает значит так. Дед наш из Германии привез. Или не из Германии? Вроде из Вроцлава, это же Польша, да? — и он аккуратно поставил Шоколадницу на стол.

— Это слишком неживое. Смерть, — сказал я. — Насколько я понимаю… Уберите, руками трогать не хочу.

— Что значит «смерть»? — спросил Ткачук. — Можно пораниться? Не пойму…

— Так мне рассказывали, — начал я. — Есть разные вещи, разные люди, разные дороги… Ну, вещи, они бывают бездушные, но не пустые — некоторые. Одни бывают полезные, а другие — вредят… Их так сделали. Но некоторые — они вообще с характером. Я думаю, это от материала зависит, вот и дерево, и глина, и мука…

— Колобок, — мрачно улыбнулся Ткачук.

— А люди, разные… Ну, они вроде как налаживают приборы, только это не механика и не калькуляторы… а другие люди, обычные… Так вот: первые — они починяют тех… А некоторые создают…

— Опять колобок, — тонко заметил Ткачук.

— У всех свой уровень, — назидательно сказал я. — Вы хотели слушать или вам не с кем обсудить Колобка?

— Чего бы не побалакать, — улыбнулся он.

— Ну вот, люди, эти… да. Бывают, которые сразу во врачи идут — чтобы и тело тоже чинить, а бывают вот такие, как я, они чинят… ну, как вам сказать, внешний контур, отражение. Или видят такое, таких… такие вещи, тогда надо препятствовать.

— А ты чувствуешь душевнобольных? А как? — вдруг спросил он.

— А когда такому препятствуешь, таким… то сталкиваешься с… Ладно. Всё равно не поверите. Но это всё правда. Её доступная часть… И да — в такое лучше не верить. В такие вещи… они не только контур, иногда что-то большее… Меньше знаешь, крепче спишь.

— То есть ты сталкиваешься с неживым? — осведомился Ткачук. — Ходишь ночью на кладбище? Я правильно понял?

— Ночью я спать пытаюсь, — ответил я. — Вы поняли не совсем правильно, ну, хоть посмеялись — и то хлеб. Это всё материализм, он как каша, обволакивающий. Что и следовало доказать.

— Какая каша? — сломленно поинтересовался Ткачук.

— Овсяная, — ответил я. — Мне пора. Душевнобольных я чувствую, как нескольких людей сразу, это очень мучительно, им в первую очередь.

— Мучительно, — повторил Юрий Иванович. — Сварить тебе ещё кофе? Горячий? Ты подожди, присядь…

— Спасибо, у меня всё есть, — откликнулся я. — И мне пора, уже полчаса. Очень было неприятно познакомиться… С вот этим…

— Интересный ты парень, — сказал Юрий Иванович. — Как говорится: ни вам здрасьте, ни мне до свидания. Хоть скажи, возможно, гипотетически, допускаю, сейчас. Ну, вот теоретически, ты за работу возьмёшься? Ведь… Что, правда умрёт? И ты ничего не сделаешь, чтобы… препятствовать. Знаешь и не сделаешь? Умоешь руки? Тут казус…

«Сам ты казус», — мрачно подумал я и глянул в окно.

Небо с высоты одиннадцатого этажа казалось ближе. До головокружения. Я смотрел в окно: крыши видел я, там, внизу. И улицу, нисходящую с холма — облетевшие столетние каштаны над ней, провода, фонари, совсем крошечных людей. Осень и крыши. Три пополудни, последнее время.

— Всюду кусочки сахара, правда? — спросил я у Ткачука. — Особенно много, там, где… — я глянул искоса на безукоризненно фарфоровый кукольный профиль. — Там, где девочка… В кровати, например. В последнее время — по всей квартире. Такие малюсенькие кусочки, аккуратные.

— А… а… — начал Ткачук. — А отку… а, правда, как?

— Дамы уйти должны. А вы — выйти, на лестницу, например. Я считаю, тут опасно для вас будет. Оно же вас знает, — ответил я.

— Что оно? — напряжённо спросил Ткачук. — Скажи, наконец-то, полным предложением.

— Это их, таких существ, как только не называли, — сказал я. — Потерчата, навочки, криксы. Разные имена, разные вещи. Раньше.

— Наволочки? — удивился Ткачук. — Это же постельное!

— Без спины, — уточнил я. — Кстати, они не редкость, тут вокруг сплошные трупы, некоторые ещё с довойны… Ну, — я осёкся. — Это вам необязательно. Оно всё равно что-то плохое, гораздо больше, чем вы представить можете. Во всех отношениях.

— Так откуда сахар этот… — продолжал допытываться Юрий Иванович. — Ты мне скажи, не морочь голову, что действительно все эти… это… не вспомню, всё равно, ходит тут? А почему мы не видим?

— Значит, так, — и я вышел на середину комнаты. — Смотрите, слушайте, молчите. Тут у вас… неживое, но ходячее и голодное, оно у вас кубло свило, со всеми удобствами. Имя его не пойму, да это и не важно. Удивительно, что вы ещё действуете… дышите, а ведь живность…

— Был попугай, ага… — как-то надтреснуто сказал Юрий Иванович. — Настоящая корелла. Странно так сдохла… И… и… ну, неудобно как-то говорить про такое, я не какой-то там… суеверный этот вот, дикарь тёмный, я юрист, но…