Дни испытаний

И тут Александр Семенович впервые произнес слово «суд», которое с этого момента вошло в жизнь Нины:

— Ничего, если дойдет до суда, тебя оправдают.

— Ты ведь не оставишь меня, не оставишь, что бы ни случилось?

Нина сиротливо прижалась к Александру Семеновичу, заглянула ему в глаза.

— Ну что ты… Как я могу… — поспешно заговорил Горный. И Нина почувствовала, как он осторожно отстраняет ее от себя.

Нина возвращается домой обессиленная, разбитая. И вновь приходят к ней те, появившиеся после смерти отца мысли. Никто ничем не поможет, если ты несчастен. Никто! Все бессильны. Бессильны, если такая у тебя судьба, бессильны, если ты несчастная. Да и никому по-настоящему нет дела. Кто будет бороться за тебя? Кому надо? Если даже Горному она в тягость! Когда прощались, он так и не предложил ей повидаться снова.

Они приходят теперь по-хозяйски, мысли о том, что есть мое и только мое несчастье. В последние месяцы жизнь, не скупясь, подтверждала их. Нелепый случай с ногой. Смерть отца, самая тяжелая, самая невозвратимая ее потеря. Алла Петровна, наконец, эта недостача, обыск, допрос.

Цепь, целая цепь несчастий. И ни в одном из них Нина ничуть, ни самую капельку не виновата. Что сделаешь, если она несчастная? «Н е с ч а с т н а я» — ни в школе, ни дома она не слышала, чтобы кто-нибудь всерьез произнес это слово. В ее сознание оно проникло откуда-то из старых, давно уже воспринимаемых только иронически мещанских с надрывом песен. Их, вспоминая свою молодость, шутя распевал отец со своими друзьями:

И в ночь ненастную
Меня, несчастную,
Торговку частную,
Ты пожалей…

Или:

Не плачь, подруженька,
Я женщина несчастная…

Нет, это не шутка. Напрасно отец шутил тогда. Теперь это слово обрело свой подлинный, извечный, как полынная горечь, вкус.

Целыми днями сидит Нина на своей постели, равнодушно выслушивает Любовь Ивановну, Галю, Верочку и почти не скрывает, что ждет, когда они уйдут.

Иногда Нина сидит бездумно. А иногда мысленно беседует с отцом.

Папа, папа, ты был неправ, видел весь мир в розовом свете. Хороших людей, конечно, немало. Но прав Алексей Никандрович: «каждый за себя», «каждый для себя». Вот я сейчас одна, и никто ведь меня не выручит.

Эх, папа, если бы я воровала, вероятно, было бы не так обидно. Или если бы ты жил, как некоторые врачи. Есть такие, ты сам говорил, которым даже на дом возят продукты, подарки. И ты мог оставить мне много-много денег. Я не в укор тебе, папа. Просто тогда я бы могла внести эту проклятую сумму.

Но что я говорю, что я говорю! Разве ты мог брать с кого-нибудь за лечение! Это я от отчаяния. От одиночества. Иногда мне кажется, что я одна на земле. Ведь даже, даже Александр Семенович отступился от меня…

Подчас Нина принималась мечтать. Если бы папа был жив. Как он бы поговорил с ними со всеми! «Накладные, фактуры. Но это же бумажки! А тут человек! Человек. Как вы могли его заподозрить».

А уж с этим следователем!.. Папа сказал бы ему: «Поясните, пожалуйста, откуда вы такой взялись? И кто вас научил так разговаривать с людьми, как будто они бревна? И прилипать к ним хуже репейной колючки и все ловить их на какой-то крючок, словно они рыбы».

Часами Нина погружена в туман этих странных и нелепых мыслей. Она довольна тем, что следователь за последнее время не тревожит ее. Ей не приходится нехотя, словно невольнице, отвечать на нелепые вопросы, не приходится идти по улицам, старательно переставляя будто залитые свинцом ноги…

— Ниночка, к тебе. Незнакомый кто-то, — Любовь Ивановна не говорит, а шепчет. Шепчет испуганно и сочувствующе.

И Нина тоже испугана. «Кто еще там, какая еще беда?»

— Здравствуй, Нина.

— Вы, Юрий Филиппович?!

— Собственной персоной, — пытается шутить Юрий Филиппович. — Ну как ты тут? Все так и сидишь?

— А что же мне теперь?

— Да-а, — неопределенно тянет Юрий Филиппович. И после доброй минуты молчания, снова повторяет: — Да-а…

«Что он? Может быть, все-таки появилась какая-нибудь возможность помочь ей? Уж говорил бы скорее».

А Юрий Филиппович все сидит, низко наклонив бритую голову. Не знает, как начать. Всю жизнь он отдал торговле, изучил не только ее технику, не только ее товары, цены, обороты, но и ее людей. И это не позволяет ему поверить в то, что продавщица Нина Казанцева виновата в хищении или растрате. И в то же время, пока он не может найти концов, не может вступить со следователем в спор, не может противопоставить ему веские аргументы.

— Я пришел к себе, Нина, не с хорошей вестью, — начинает директор. — Дело твое передали в суд. Беседовал я со следователем, но не поняли мы друг друга.

Юрий Филиппович недобро усмехнулся, очевидно, припомнив разговор с этим самым следователем.

«В суд, значит. Меня будут судить!» — горестно думает Нина.