Дни нашей жизни

Аня смеялась, не возражая; она старалась понять, почему Гаршин разозлился.

— Буду справедлив, — продолжал Гаршин. — Але­ша — мой приятель и, если хотите, поэт в душе. Но если бы он писал стихи, он рифмовал бы что-нибудь вроде:

«Ах, я люблю так сладко турбинные лопатки».

— Почему вы сердитесь, Виктор?

— Почему? — Он вскочил и с какой-то яростью схватил Аню за плечи. — Почему? — повторил он. — А потому, что я вам сумасшедше обрадовался, побежал к вам как мальчишка, бросив все дела... а вы меня — о цехе, о реконструкции, о черте в ступе.

Аня на минуту притихла в его руках, потом рывком высвободилась:

— Разве так можно... набрасываться?..

— Можно. Я не понимаю... Вы одна, Аня... Вы свободны...

— Замолчите! Она отошла к окну.

— Я не хочу, чтобы вы говорили со мной вот так, — не оборачиваясь, сказала она. — Не хочу. Из-за этого я ушла от вас тогда. Под Кенигсбергом. Я даже не знаю, нравитесь ли вы мне. Иногда — да. А иногда, как сей­час…

И не глядя, она видела: он стоит посреди комнаты, растерянный, непонимающий.

— Ничего наполовинку я не хочу. Можете вы это понять?

— Так я... Анечка, честное слово, я...

Она обернулась к нему — так и есть, стоит посреди комнаты, растерянный, старающийся понять и непонима­ющий.

— Давайте чай пить, Витенька, — сказала она, вздохнув, и открыла шкафчик. — Вот, ставьте на стол сахарницу и печенье. Теперь чашки, только не разбей­те. А я заварю чай.

— Есть такие дрессированные собачки — стоят на задних лапках с куском сахару на носу, — сказал Гар­шин, подчиняясь и сердито, исподлобья следя за тем, как Аня возится с чайником. — А я ведь другой породы.

— Я еще не разобралась, Витя, какой вы породы, — серьезно ответила Аня, ласково дотрагиваясь до его сжатой в кулак напряженной руки. — Дайте мне разоб­раться и в вас, и в самой себе. Хорошо?

— Ладно уж. Разбирайтесь... — И, мгновенно пере­ходя к обычной шутливости: — Только побыстрее, а то ведь невольно приосаниваешься да прихорашиваешься, как у фотографа, — сами знаете, долго не выдержать.

5

В столовой заводоуправления была маленькая ком­ната, обставленная мягкой мебелью. Она называлась «директорской». Основные руководящие работники заво­да приходили сюда в любой час дня и ночи, чтобы на­скоро закусить, выпить крепкого чая или кофе, а иногда передохнуть полчасика в уютном кресле, послушать ра­дио и просмотреть газеты.

В этот утренний час Немиров столкнулся здесь с секретарем парткома. Диденко любил ходить на завод пешком и после хорошей прогулки забегал в столовую позавтракать. Григорий Петрович попросил черного ко­фе и с наслаждением закурил — курить в рабочем каби­нете он себе не позволял.

— Так, так, — повторял Диденко, глотая сметану с сахаром и шурша газетными листами. — «Октябрь» пол­ностью перешел на поток... Так, так... А на «Станко­строителе» уже три стахановских цеха. Молодцы! Что ж, Григорий Петрович, на досрочный выпуск придется соглашаться, да? — без всякого перехода спросил он, отложил газеты и закурил, с волнением ожидая ответа.

Немиров неторопливо отхлебнул кофе и ответил:

— Похоже на то.        

Неизменная спокойная сдержанность директора всег­да удивляла и даже восхищала Диденко, хотя порою и мешала понять, что думает и чего хочет директор. Вот и сейчас. Сказал: «Похоже на то», — и сидит себе, попи­вает кофе. А как он относится к этому? Верит ли в воз­можность досрочного выпуска? Что собирается делать?

— К первому октября? — уточнил Диденко, чтобы вызвать Немирова на разговор.

— Вряд ли стоит фиксировать сроки и давать торжественные обещания, — недовольно сказал Немиров. — Лучше сделать, не пообещав, чем наобещать, да не сделать.

— Есть третий выход: пообещать и сделать! — быстро откликнулся Диденко.

Немиров вскинул глаза и внимательно поглядел на  своего парторга. Полтора года они работали вместе, дружно работали, без столкновений, если не считать крупной стычки из-за увольнения бывшего начальника турбинного цеха Горелова, — но гореловская история, чуть не поссорившая их, произошла уже давно и научи­ла обоих избегать разногласий. Диденко тогда вынуж­ден был отступить, но Немиров запомнил его страстную настойчивость. Теперь они друзья. Немирову известно, что Диденко как-то сказал про него: «У талантливого директора и недостатки интересные»... Ишь ты, как определил! Немирову это польстило, но всегда хотелось узнать — что же парторг считает недостатками? Власт­ность? Несговорчивость? Ладно, пусть это и недостатки, я такой. Потому меня и держат директором завода. И Диденко это знает. И научился считаться с этим... Неужели же сейчас он попробует настаивать?..

— Пообещать и сделать, — проворчал Немиров и спросил жестко, в лоб: — А ты можешь обещать, Нико­лай Гаврилович?

— Пока еще нет, не могу, — просто сказал Диденко и не притушил докуренную папиросу, а от нее сразу прикурил вторую, сильно затянулся дымом и со вздо­хом признался:

— Все подсчитываю, прикидываю, себе не верю и людям не верю. Подсчеты говорят: как ни крути, мощ­ностей не хватит, рабочего времени не хватит. А опыт — производственный и партийный — говорит: можно. Как же их примирить и кому верить?