До-бемоль минор

Приятно и легко становится людям от такой встречи, но мне отчего-то взгрустнулось… То ли перспектива способного Коли показалась фикцией, то ли «запущенный в разгильдяйство» полноценный день любимой работы (временно любимой) не позволял-таки успокоиться, то ли прилипшая в паспорте фотография жены (всюду гуляющая со мной вблизи сердца, в нагрудном кармане) охладила пыл моего солнца и безоблачной тревоги… Скорее всего — это предчувствие очередного и известного уже повтора в судьбе, в единственной, пробегающей рысцою, жизни: ведь не один раз еще больший восторг от вновь нахлынувшего чувства овладевал мною в продолжение последних лет, но окончательного смысла или «здоровой семьи» не приносил. Оставались лишь утерянное счастье минутных первых месяцев и обоюдные раны от горя и пошлости… Почему такая трудность сопутствует мне тенью, отчего такую виноватость я узакониваю в себе?!

Присев на северный угол тротуара и продумывая опять эту тему, я начинаю наказывать себя внутренними словами и тщательно выискиваю в существе своем признаки извращенности: «Неужели бы Глобус приметил в своей летней молодости какую-нибудь девицу… с одной ногой? Вряд ли… Скорее, он бы вычитал в умных книгах про то, как Гораций, уступив достоинство и честь Меценату, все же послужил добру, искусству и будущему. А вот моя крысиная извилина непременно должна была разыскать некую убогость, чтобы сплести из нее думу для текущего дня… Даже рассказывать друзьям об одноногой красавице — неприлично (и не выгодно): скажут — известный выдумыватель лживо исхитрился в поисках нестандартного самовыражения…».

Уж было успел я согласиться с этой железной. логикой, как вдруг услышал в глубине спины стук костылей и модной шпильки и через секунду увидел справа над собой предмет своих рассуждений.

Внезапная тоска, и голос охватили неспокойную внутренность мою, заставили меня сосредоточиться в порывах и поджаться. Неожиданно для самого себя я ухватил руками деревянное орудие ходьбы, затем привстал и замялся в нелепости и стыде.

— Вы что, не в своем уме, — произнесла женщина твердым тоном и негромко, — или другой страдаете болезнью?

Вместо ответа я лишь коряво отряхивал заднюю часть костюма и устремлял глаза книзу (возможно, от разницы в возрасте); нечаянно покраснел ушами и щеками, выпрямил колени.

— Отвечайте же! Не отнимайте у меня время, я ведь не сержусь на вас: вы чересчур ничтожны даже для того, чтоб заслужить мой гнев. Однако, мне необходимо понимать, чем вызван подобный хамский поступок в мой адрес?.. Ну? Я жду…

— Я видел вас сегодня в магазине… Потом… о музыке думал… А теперь — опять вы… Мне страшно было от прошлого, вы же появились так стра… Вы красивая!

— Наглец!

Строгая женщина зачеркнула меня из событий дня, тяжело и решительно принялась производить свои шаги… Шла она достойно и страшно, и скоро скрылась за дверьми парадной на углу Малого и 5-й Линии…

4

Следующие три дня протекали быстро в разнообразных заботах: возвращение долга жене Глобуса, совместное архитектурное совещание специалистов и любителей на тему возрождения древнерусского аркатурного фриза в периферийных новостройках Ленинграда, длинный и бестолковый вечер с Глобусом в пивном владимирском баре с разговором «за личную жизнь и судьбы», ворох пережитой документации и хлопоты по благоустройству интерьера новой «жилплощади» нашей творческой Команды, а также — футбольный матч на первенство Севера с представителями мурманского Цветочного Клуба любителей хорового пения (проигранный— 1: 2). В пятницу вечером — обшивка досками моего гаража для сухости, а с пятницы на субботу — ночное захоронение в землю любимой собаки Валентины Анисьевны — матери все того же Глобуса — собака долго болела какой-то свирепой чушью еще со времен фестиваля молодежи и студентов.

Вот, собственно, все дела, занимавшие меня в течение этих трех суток, хотя вполне уместным будет припомнить здесь и весьма необычный сон, имевший волю присниться мне сразу же после погребения старой афганской борзой…