До февраля

Теснота без передыха, без возможности потянуться, напрячь мускул, хрустнуть суставом, дать выход печали, страсти и ярости – невыносима, безнадежна и вечна. Поэтому джинна лучше не освобождать никогда.

Но человек – не джинн. Он сам творец своего счастья, личной свободы и чужой судьбы. Настоящий человек, конечно: подобный змею, а не шакалу или обезьяне. Терпеливый, пронырливый и хладнокровный. Он сам запирает себя в кувшин несвободы и в режим ожидания. И сам решает, что дождался. Что пора выходить.

Пора.

Он весь день раз за разом прогонял через себя ощущения вчерашнего вечера: через память головы и рук, через болезненное наслаждение в пальцах, стиснутых шарфом, и в предплечье, потянутом с отвычки, через сладостный холод бедер и теплые толчки в животе.

Он вспоминал, что́ она сказала, как посмотрела, как сильно и судорожно дергалась, как пахла – сперва и пото́м.

Это было очень приятно, возбуждающе непривычно и чуть стыдно, потому что неправильно. Молодые не требовали участия, они сами могли позаботиться о себе и других, они вообще не представляли особого интереса – до последних дней. До последних дней они выступали только помехами, которые требовалось миновать, а если не получается – устранить. Ни удовольствия, ни приятного осознания завершенности, только и имеющего высший смысл, они не дарили.

Зато теперь он мог дышать.

Теперь он мог отвлечься от мелкого топтания на узком, будто ограниченном внутренним объемом скорлупы, пятачке: рукопись, издательство, девулька, рукопись…

Теперь он мог нормально думать и видеть.

Теперь он знал, что делать.

Пришла пора нового этапа. Не рассказа, а романа.

В рассказе одна линия, которую надо достойно завершить. В сборнике рассказов одна завершенная линия упирается в другую, иногда с нею связанную, иногда нет, но такой веник свяжет любая фирма. В романе линий должно быть множество, и завершение каждой служит общему финалу, даже если происходит на старте истории. И только хорошо, интересно и сложно придуманная история достойна запечатления. Достойна существования. Достойна, хаха, истории.

Управление чужими жизнями может стать не только банальным финалом, но и промежуточным ускорителем, стеночкой или, если уложить как следует, ступенькой, от которой можно оттолкнуться и рвануть в неожиданную сторону с дополнительной скоростью.

Он погладил сталь чайной ложки, терпеливо ждущей в кармане, вытер руку о штанину, снова поморщившись от сладкого неудобства в потянутом предплечье, и напечатал:

«Я очень рад, Аня».

Вспомнил, ткнул первый попавшийся значок веселой эмоции и снова погладил теплую сталь.

Часть пятая. Не зря мы в тебя верили

Глава первая

Ане ни с кем не было так легко и свободно.

Бабушка и мама были слишком обременены знаниями «как надо» и, главное, «как не надо», и Аня для них была мешком, в который следует навалить побольше мудростей и опасок, крепко-накрепко его завязать, а потом сунуть под лавку и всё время касаться рукой или коленкой, чтобы не увели.

Одноклассницы и вообще подружки предпочитали рассказывать о собственных трагедиях и радостях, а от Ани готовы были выслушать только что-нибудь сногсшибательное. А откуда у нее сногсшибательное, если она – завязанный мешок под лавкой?

А Софья честно пыталась быть квартиросъемщицей, очень ответственной за всё, включая прилагающуюся соседку. Но в ней постоянно надувались и лопались пузыри разнообразных чувств, иногда гроздьями. Чужие чувства, тем более Анины, на этом фоне были малозаметными и неинтересными, и сосредотачиваться на них более пяти минут Софья не могла при самом пылком желании.

Аню это не удивляло. Она привыкла, что никому не интересна и не нужна. Это было многосторонне обоснованное правило, чугунно подкрепленное единственным исключением. В восьмом классе Аня неожиданно зацепилась в чате за реплику Платона Веренко, мелкого беса школьного масштаба, который вроде бы безмозгло троллил парочку главных красавиц, а на самом деле пересказывал сюжет «Седьмой печати». Аня схохмила на тему «совсем ты Бергмана попутал» и тут же юркнула обратно в норку. Никто не обратил внимания, да и просто не понял, но Платон явился в личку с вопросом: «Ты смотрела штоле???!!!»

Так они начали общаться, плотно, жадно, иногда по полночи – в основном текстом, иногда голосом, но только на расстоянии. В классе они не перекидывались ни единым словом и даже глаза отводили, стараясь не улыбаться смущенно. Ну и еще Платон Аню более не троллил и не задевал, ни устно, ни в классном чате. Никто этого, конечно, не заметил.

Обсуждали они в основном кино, которое Платон, оказывается, обожал и знал почти профессионально, самое неожиданное, от немой классики до румынской «новой волны» и кровавых индонезийских боевиков. Аня любила кино куда меньше, предпочитая уважать издалека, причем в пересказе Платона – пару раз повелась на восторженные рассказы и посмотрела сама, ей хватило, спасибочьке, лучше и далее в пересвисте знакомиться.