До февраля

Он сделал движение папкой в сторону корзины, следя за реакцией Клима. Клим только застенчиво улыбнулся.

– А, это фрагмент, – сказал Максим Эдуардович. – Про «незаконченную работу не показывают» знаете ведь выражение, молодой человек? Не приветствуется, честно скажу. Что же с вами делать?

Клим смотрел на него уже без улыбки и даже не моргал. Эк его, подумал Максим Эдуардович с удовольствием, и назидательно сообщил:

– Литературное творчество, дорогой Клим, не сводится к маранию бумаги или порождению отдельных строк, пусть даже каждая из них сама по себе прекрасна и удивительна. Литература – это действие, такое же, как и любое действие рукой, всем телом или вооруженной идеей массой, поэтому должно быть – осмысленным и законченным.

Я ведь излагаю близко к тексту, которым меня отчитывал по телефону тот наглец из московского издательства, сообразил вдруг Максим Эдуардович, и быстро, как мог, срулил в другую сторону:

– Слова – это же только попытка описать по-настоящему важное, то есть действия и особенно мысли. А буквы – это следующий этаж абстрагирования, это размещение слов, то есть существующих долю секунды колебаний воздуха и совсем никому не заметных просверков мысли, на материальном носителе. Для каждого слова придумывается символ, конкретный, черный, состоящий из букв или элементов единого знака, если это иероглиф, – и для миллионов людей этот символ, вчера еще не значивший совершенно ничего, становится тем самым словом, мыслью, действием. Строчка на странице прибивает эту мысль или действие к общему сознанию и общей памяти. Сами понимаете, на обрывки и фрагменты как-то жалко и бессмысленно тратить место в, э-э-э, рисунке протектора на колесе истории. Нужна законченность. И красота, конечно. Тут, я бы сказал, уместнее не с бездушными механизмами сравнивать, а, например… Например, с пришпиливанием редких бабочек к коллекционному листу.

– А бабочки живые же, – странновато, нараспев произнес Клим, уставившись на Максима Эдуардовича совсем пытливо.

Максим Эдуардович кивнул с одобрением и пояснил:

– У всего есть цена, в том числе – у известности и доступности. Живые бабочки не ведомы никому, кроме тех нескольких человек, что прокрадутся на их поляну и сумеют рассмотреть, пока они не упорхнули.

Он показал узловатыми пальцами, как быстро и легко улетучивается всё живое желаемое, и закончил:

– А помещенными в коллекцию бабочками любуются тысячи, миллионы посетителей музеев, кунсткамер и так далее. Да, ценой известности становится жизнь. И, конечно, бабочкам никакая известность не нужна. Но мы же не про бабочек говорим, верно? Посмотрим, что за скрижали вы выбиваете на колесе времени.

Он открыл папочку, прочитал первый абзац, поднял брови и хмыкнул.

– Что ж, – сказал он. – Это… интересно. Вы не возражаете?

Максим Эдуардович выдернул из стакана с карандашами тот, что был заточен получше, и обвел несколько слов в первом абзаце, крякнул, жирно зачеркнул строчку во втором и покосился на Клима. Клим следил за кончиком карандаша без явного выражения.

Максим Эдуардович пробормотал больше для себя, чем для слушателя, – просто чтобы завершить образ, коли уж начал:

– То есть буква – это поздняя попытка описать слово, а слово – тоже не очень ранняя попытка описать мысль и действие… Одно вытекает из другого… Но принадлежат буквы, слова и мысли к разным мирам, пусть и выходящим один из другого, как земля, вода и воздух… Поэтому в каждом мире изобразить любой другой выходит только проекцией. То есть тенью, в лучшем случае. Пожирнее, почетче, или побледнее, с искаженными пропорциями… Куцей или слишком длинной… А что делать? Мыслями же не напишешь. Делами вот можно – не истории творить, а историю.

Он замер, подумал и улыбнулся. Получилось хорошо. Максим Эдуардович подытожил, покачивая изрядно стертым уже жалом карандаша над исчерканной страницей:

– Будь у нас талант к делам, ими бы и писали.

– Телам? – переспросил Клим.

Болван, едва не сказал Максим Эдуардович, вскинув раздраженный взгляд. На кого я время теряю, боже мой.

– Молодежь, – процедил он, будто сдержанно отплевываясь. – Всё бы вам телесное да смехуечки.

– Я н-недослышал просто, – выдавил Клим, искренне, кажется, смутившись, и продолжил снова нараспев: – А если я схожу…

Максим Эдуардович махнул рукой, указывая направление к туалету. Некоторое время он сидел, проклиная себя за то, что так и не научился не разбрасываться бисером в бестолковой аудитории, пожевал губами и вернулся к рукописи.