До февраля

Он увлеченно черкал ее, наполняясь вдохновенным негодованием пополам с некоторой завистью даже, возмущенной и слегка испуганной, к тому, как лихо, нагло и, нельзя не признать, элегантно автор наворачивал пласты смыслов, схватывая их не слишком прочной, но отчаянно живой ниткой повествовательной логики, над особо нахальными кусками он крякал и вздыхал, а вдоль пары абзацев мучительно водил носом добрую минуту, пытаясь сообразить: вымарать их погуще – или вырезать и приляпать над столом рядом с парадной рамкой как показатель того, каким может быть письменное слово и по-настоящему свободная мысль, упавшая на ловкий язык. Автор был несомненно талантлив, может, даже гениален, и при этом довольно целостен, и те строки и фрагменты, которые Максим Эдуардович вычеркнул на первых страницах, были, если понять стиль, совсем не плохи, а вполне уместны, умелы и элегантны – просто рецензент не с той стороны на них смотрел: он думал, тут бабочка, и выкраивал ее крыло, оказывается, из маховых перьев яростного желтоглазого сапсана. Орел на потуги сложить из него бабочку не отзывался, он топтался на точке подскока, явно готовясь ударить крыльями и взмыть к зениту, которого Максиму Эдуардовичу, надо быть честным хотя бы с самим собой, даже в бинокль не разглядеть, – и это было страшно, это было радостно и это было печально. Жизнь прошла зря, раз он так писать не научился – но жизнь удалась, если он дожил до чтения такой прозы и до понимания величия такой прозы, понимания, которое наполняет тебя смыслом, чужим, но великим, и заставляет терять счет времени, способности отвлекаться на посторонние звуки и вообще тщету мира – в ожидании мощного финала, который должен быть, которого не может не быть, даже несмотря на оборванность отрывка, способного распахнуть мир совсем с другой стороны и позволить понять что-то ослепительно важное и нужное, для чего и рождается каждый человек, но не каждый, совсем не каждый, доживает до такой возможности.

Максим Эдуардович открыл последнюю страницу, на которой были всего две строки.

Он впился в них глазами и пальцами и забыл дышать. Не только потому, что половину строк составляло его имя. А потому, что это правда был финал, мощный, нужный и ослепительный – и странно знакомый, очень знакомый, ужасно:

«Дверь выбили. “Максим Эдуардович, Максим Эдуардович!” – заревело несколько голосов.

Но никакого Максима Эдуардовича не было.»

Максим Эдуардович перечитал еще раз, медленно отлистал страницы к началу и просмотрел их снова, наполняясь гневом, облегчением и жарким пониманием обмана, на который он едва не купился.

Ах же ты мерзавец мелкий, подумал он. Скопировал кусок знаменитого романа, исправил в нем фамилию заглавного героя на банального Иванова и притащил под видом своей рукописи, чтобы полюбоваться реакцией, а если Максим Эдуардович попадется на розыгрыш, еще и раззвонить об этом в интернете. Я тебе покажу «никакого Максима Эдуардовича не было». Тебя самого не будет ни в журнале, ни в литературе, ни в культурном обороте.

Он вскинул голову, чтобы сперва рассмотреть безмозглого шутника, а потом обрушиться на него выучкой долгих производственных лет и жаром последних отчаянных минут, – и обнаружил, что сидит в кабинетике один. Сбежал, подлец, что ли, подумал Максим Эдуардович с некоторым даже огорчением, и снова уловил невнятные звуки со стороны зала. Вика в ладушки на старости лет гостя сыграть уговорила, ошалело подумал Максим Эдуардович почему-то, с усилием встал и некоторое время разминал ноги, пытаясь разобрать, что́ эти звуки могут значить.

Выяснять почему-то очень не хотелось. Почему – он сам не понимал. Поэтому сурово откашлялся и двинулся в зал.

И застыл на пороге.

Максим Эдуардович здорово ревновал Вику первые годы, а потом как-то сразу и навсегда убедился в напрасности этого занятия – и оставил его. Бороться за Вику, тем более драться или просто заступаться за супругу ему никогда не приходилось. Максим Эдуардович просто не мог, не умел представить себе ситуацию, в которой потребовались бы подобные усилия. И сейчас он просто не мог ни разобрать, ни осознать, что́ происходит в чуть рассеянном торшером полумраке на диване, повернутом боком к двери и фасадом к телевизору. Глаза видели, уши слышали, а сознание отказывалось сложить в понятное действие возню, то ритмичную, то затихающую, успокаивающий певучий шепоток, острый неуместный в зале запах, полную блестящую ногу, всё слабее стучащую о подлокотник, больно, наверное, и сгорбленную темную фигуру гостя над спинкой, время от времени поводящую руками, в которых будто сжат маленький тугой руль.

Если бы Максим Эдуардович понял, что́ происходит, сразу, – возможно, всё было бы иначе.

Если бы он умел заступаться за жену или хотя бы ревновать ее, решительно пресекая поведение, способное сойти за недопустимое, неприличное или несуразное, – возможно, всё было бы иначе.