До новой встречи

Торжество не состоялось. Ученики, сменив форму, расходились по учебным кабинетам и мастерским. В актовом зале остался лишь Максим Ильич. Сняв со стола плюшевую скатерть, он сел на ступеньку лесенки у сцены, откуда несколько минут назад директор объявил неприятное известие. Вглядываясь в отражение люстры в блеске паркета, Максим Ильич жаловался сам себе на директора:

— Беспокойный человек! Чего ради испортил праздник? Отослал обратно знамя. Сколько времени ждали награды. Присудили честь-честью, взял и по своей воле отказался.

К такому крутому решению Николай Федорович пришел не сразу. Славу и он любил, как любит ее каждый человек, но ту славу, что добыта в труде, в бою, ту славу, что рождена пламенем сердца. Еще вчера он долго стоял у доски успеваемости, читая в колонках цифр ненаписанное слово — победа: средний балл по училищу был три и девять десятых. Фамилии всех педагогов и мастеров следовало бы крупно написать на этой доске. По вечерам не пустовали комнаты для домашних занятий. Консультанты не жаловались на скуку. Соревнование повлияло и на внешний вид учащихся: пряжки начищены до золотого блеска, из-под воротов гимнастерок виднеются белоснежные кромки.

И вот эта авария. Поломка станка — тревожный сигнал: смотрите, у вас в сто двенадцатом училище не все благополучно. Что с того, что знамя присуждено? Знал Николай Федорович, что никто не мог ему помешать принять и хранить этот знак трудовой доблести. Но совесть коммуниста восставала против праздника. Если он примет знамя — это будет сделано только ради честолюбия. В доме, где случилось несчастье, не устраивают торжеств.

С утра стояла солнечная погода, но к полудню из-за Невы налетел ветер, срывая с ветвей снежные хлопья. Почернел парк, закрутила пурга. Без шапки вышел Николай Федорович навстречу гвардейцам-летчикам, привезшим знамя. Собрав всю свою волю, он сказал полковнику:

— Прошу простить за хлопоты. Не может сто двенадцатое ремесленное училище принять знамя, крупный проступок мы совершили…

После этих слов Николаю Федоровичу стало легче, словно тяжелый груз он снял со своей совести. Он верил: придет день, и те же летчики-гвардейцы внесут в училище алое шелковое полотнище — символ заслуг перед Родиной.

За плохие дела знамя не положено. В училище не затухали споры о том, какое наказание понесет Алексей. А ведь надо же было недели за две до аварии принять Алексея в комсомол: плохие черточки проявлялись в его характере и раньше, но в день приема никто из активистов не хотел омрачать ему праздник. Постеснялись сказать, что зазнайство к хорошему не приведет. Быть может, критика товарищей заставила бы его задуматься.

На третий день после аварии в механическую мастерскую вошел невысокого роста старик в сером костюме. На лацкане его пиджака висела золотая звезда Героя, а чуть ниже — орден Ленина и медаль «За оборону Ленинграда». Опираясь на суковатую самодельную трость, прорезанную поперек широкими алюминиевыми лентами, он остановился возле Пичугина, о чем-то спросил. Выключив привод, Яков показал в глубь мастерской, сам пошел проводить старика. Когда старик проходил по главному проходу, станки на всех трех линиях были переведены на холостой ход, ремесленники с любопытством разглядывали знатного человека. Шутка ли, Герой Социалистического Труда! У Евгения Владимировича было много друзей на машиностроительном заводе, и никто из ребят не сомневался, что гость свернет сейчас в конторку мастера. Но, дойдя до поворота, Яков свернул влево. Вадим издали заметил его улыбающееся лицо и удивился: «Неужели ко мне?».

— Здравствуйте, — по-стариковски добродушно приветствовал гость Вадима. — Давайте познакомимся: Егор Савельевич.

Быстро спохватившись, что имя и отчество ничего не говорят комсомольскому секретарю, старик пояснил:

— Я — дед Алексея Волгина.

Вадим почтительно пожал протянутую руку.

— Хабаров.

— А проще?

— Вадим.

Потускневшие глаза Егора Савельевича светились теплом. Дед напоминал Вадиму отца, правда, тот был много моложе. Бывало, застав в комнате сына с ватагой сверстников, он искренне переживал, если школьная футбольная команда проигрывала ребятам из соседнего переулка.

Егор Савельевич показал аккуратно обрезанный конверт.

— Серьезно проштрафился мой парень?

Письмом приглашая в училище мать Алексея, Вадим и не полагал, что оно попадет к такому старому и знатному человеку. Лучше бы, конечно, самому зайти к Волгиным и все рассказать. Вот как нехорошо получилось! Точно догадавшись о его мыслях, Егор Савельевич сказал:

— Разумно, Вадим, поступаешь, по-рабочему. Несомненно, Алешка рассердится. Но его обида, — Егор Савельевич поднес согнутую ладонь ко рту, слегка дунул, — была и нет. Я за письмо благодарен. Желаю, чтобы мой внук из ремесленного вышел нужным государству человеком. Так что же все-таки он тут набедокурил?»

Час от часу не легче! Оказывается, Алексей не осмелился сказать дома про поломку станка. Егор Савельевич помрачнел: думал, прогулял парнишка, уроки не приготовил или поколотил кого-нибудь. И вдруг такое дело! В роду токарей Волгиных не бывало еще станколомов.