Добердо

Ищу в книге приказов страницу, где говорится об обстреле Адриа-Верке и упоминается о неизвестных гонведских офицерах. Даже батальонное начальство не очень сочувственно отнеслось к этому делу, Улыбаясь, захлопываю книгу и встаю. И вдруг словно чья-то сильная рука ударяет меня в грудь. Я падаю навзничь. Свеча тухнет, но через полуоткрытую дверь проникает свет. Чувствую, что я цел, это удар от сотрясения воздуха. Решительно выбегаю в окопы.

— Шуба! Где вы, Шуба?

У поперечного поворота, в пяти шагах от каверны, разорвалась мина. В солнечных лучах тает дым, смешанный с каменной пылью, и чувствуется едкий запах взрыва. Кругом никого нет, но на земле у входа в каверну лежит деревянная трубка ординарца. Трубка дымит, и мундштук еще влажен. Подымаю, смотрю.

— Шуба! — кричу я нетерпеливо.

Из-за поворота выбегает капрал Хусар и мчится прямо на меня.

— Не видели ли вы Шубу, ординарца? — спрашиваю я.

Хусар изумленно смотрит на меня, потом переводит взгляд на скалу, под которой, расположена моя каверна. Не понимаю, чем объяснить оторопь капрала. Вдруг на руку мне капнуло что-то теплое. Кровь. Отскакиваю в сторону и вижу: на скале головой вниз лежит Шуба, из его расколотого черепа льется кровь, тело медленно сползает вниз и, прежде чем мы успеваем что-нибудь предпринять, грохается перед входом в каверну.

Со всех сторон сбегаются люди: Хомок, Гаал, солдаты из взвода. Шуба убит. Его тело на глазах начинает чернеть. Солдаты уносят труп и густо посыпают известью лужу крови, чтобы на нее не насели тучи мух. Я беспомощно держу в руках трубку и книгу приказов.

Сегодня ночью буду дежурить. Надо сидеть у телефона и каждые полчаса давать стереотипные сведения штабу батальона. Пароль, пропуск…

Передаю Хомоку книгу приказов и трубку, прошу сдать в роту для отправки в батальон. Предупреждаю его, чтобы остерегался «кошек». Хомок сует трубку в карман и входит в каверну. Я слаб и сухо кашляю, чувствую в легких страшную силу воздушного удара. Перед уходом дядя Андраш открывает бутылку вина, чего никогда раньше не делал без спроса, наполняет стакан и ставит на стол.

— Эх, господин лейтенант, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Да если бы и было две смерти, так нас два раза заставили бы умереть, — философствует старик.

От контузии учащенно бьется сердце. Выпиваю вино залпом. Действует хорошо. Хомок ушел. Слышу, как кто-то тщательно счищает перед каверной кровь Шубы. Распоряжается Гаал.

Одна смерть, две смерти… Кто бы мог заставить его умереть два раза? Кто?

Чувствую себя скверно. Но к двенадцати часам надо вступать в дежурство; это связано с рядом церемоний. Прежде всего я должен навестить своего предшественника по дежурству. Это временный командир третьей роты, лейтенант с золотыми зубами. Его фамилия Дротенберг, или Дортенберг, я все путаю и поэтому избегаю с ним разговаривать. Он очень любезный человек: без всяких фокусов отпустил ко мне капрала Хусара. Дортенберг — старый лейтенант, он давно должен быть произведен в обер-лейтенанты, но это дело почему-то тянут. Говорят, что в начале войны он был замешан в какую-то панаму в связи с поставками в армию. Он очень богат.

Перед тем как отправиться к Дортенбергу, я должен повидать Шпица и категорически запретить ему на этот раз участвовать в разработке аппендикса.

Где-то недалеко опять рвутся «кошки», но по звуку разрывов устанавливаю, что это не ближе чем в двухстах шагах. Но где же наши бомбометчики, почему они молчат?

Мимо каверны идут санитары, я слышу их тяжелые шаги. Кто-то громко стонет. Несут раненого.

Выхожу в окопы. На бруствере рядом с наблюдателем стоит маленький Торма и, глядя в перископ, следит за происходящим в междуокопном пространстве.

— Ну, что ты там видишь? — спрашиваю я, поощрительно улыбаясь.

— Ого, господин лейтенант, наши бомбометчики задали им, — шепчет он, блестя глазами. — Я сейчас видел, как один итальянец летел вверх тормашками и барахтался в воздухе.

У Тормы сверкают глаза от удовольствия, ему нравится эта игра. Я тоже успокаиваюсь и с удовлетворением принимаю к сведению успехи наших бомбометчиков. Значит, наши тоже не спят. Еле успеваю сделать два шага, как вдруг наблюдатель кричит:

— Берегись! Мина!

Стремительно укрываюсь под шрапнельным навесом. В мозгу мелькает мысль, что от мин это ничтожное прикрытие не спасет, но уже поздно. Мина оглушительно рвется, но, к счастью, за расположением наших окопов, где-то между камнями. Летят доски, щебень, осколки мины. Тут уже годится и шрапнельный навес.

Шпиц еще спит, очевидно, всю ночь бодрствовал. Над головой прапорщика горит слабая керосиновая лампочка. В помещении моего помощника густой, тяжелый воздух, но Мартон спит так сладко, что я не решаюсь разбудить его. Поговорим, когда вернусь.