Добердо

Арнольд очень равнодушно отнесся к моему заявлению. Ведь мы идем на фронт, туда, на линию огня, там все уладим. Да, возможно, что завтра жестокая артиллерийская подготовка уладит все наши дела — и мои, и Арнольда, и Новака, и Гаала. А теперь только тихо, тихо, бесшумно, как шайка воров, крадется тысяченогий батальон. Вот мы и в ходе сообщения, таком узком, что в нем с трудом могут разойтись два человека. Окопы тут очень близко друг от друга: тридцать, двадцать шагов, а может быть, и того меньше. «Доплюнуть можно».

— Ну, здесь надо будет крепко подвязать штаны и ухо держать востро. Глаза тоже не носи в кармане, а то в другой раз не понадобятся, — говорит «старый» доброволец «молодому», идущему за ним вслед.

Австрийские кумовья-ландверы — очень аккуратный народ. После них даже самые отчаянные позиции имеют какой-то оттенок уюта. Начальник саперного отряда, обер-лейтенант, приглашает меня в свою каверну. Его денщик, нагруженный вещами, ждет, пока господин закончит дела, и дядя Хомок уже таскает в каверну наше «оборудование». Обер-лейтенант передает мне подробную карту позиций. Эта работа — плод восьмидневной скуки, в ней видна добросовестная рука гражданского инженера. На чертеже показаны приблизительные расстояния между окопами. Небывалая близость. Это даже не параллельные, а какие-то капризно бросающиеся друг на друга переплетенные линии. В этом страшном лабиринте не сразу сориентируешься. Обер-лейтенант берет с меня слово, что я обязательно сохраню и закончу чертеж и вручу тому, кто меня сменит.

— Главное, коллега, это тишина. Нельзя собираться, нельзя шуметь, иначе хороший итальянский бомбометчик может натворить здесь дел.

— Ну что ж, мы тоже умеем бросать бомбы, — раздраженно возражаю я.

Обер-лейтенант секунду удивленно смотрит на меня, потом, рассеянно улыбаясь, говорит:

— Да, твои солдаты еще могут драться, — и быстро откланивается.

Первую ночь никто не спит. Размещаемся, прислушиваемся, ждем утра, чтобы осмотреться в новых окопах.

Утро приходит сырое и холодное. Дрожим и ждем обычной утренней перестрелки, чтобы согреться. Но итальянцы молчат; они прекрасно знают, что у нас была смена. Наши не могут утерпеть и постреливают. Гулко отдаются отдельные винтовочные выстрелы, но молчание врага вскоре вызывает ощущение бесплодности усилий.

На рассвете в один из поворотов окопов второй роты итальянцы бросили три ручные гранаты. Одна из гранат застряла на бруствере и разорвалась с оглушительным треском, вторая перекатилась через окопы, а третья угодила в ход сообщения, но никто не пострадал. Первая бомба предупредила об опасности, и старые, опытные солдаты вовремя укрылись. От взрыва по окопам стелется дым и каменная пыль. Светло. Сменяем часовых, и я иду в свою берлогу выспаться.

— Ну вот мы и на Вермежлиано, старина, — говорю я Хомоку.

— Хороший кофе с ромом приготовил я господину лейтенанту, — приветствует меня старик, принимая мою портупею.

Да, кофе с ромом. Все течет в своих берегах. Живем, значит.

Полуденное солнце стоит над самыми окопами. Окопы здесь глубокие, сырые. Брустверы выстроены из мешков со щебнем и местами подперты большими бревнами. Много стальных щитов — бойниц, но они не спасают: итальянские стрелки ухитряются попадать даже в узкие щели щитов.

За мной приходит Арнольд. Мы выходим в окопы, где к нам присоединяется Бачо. Небольшой подъем, потом хорошо замаскированный ход сообщения, ведущий к тылу. Только когда мы идем по ходу сообщения, я вижу, что влево от нас, ближе чем в километре, возвышается бурый лоб Монте-Клары. Несколько секунд, как зачарованные, смотрим на эту мрачную скалу, окутанную предостерегающей тишиной. Отсюда ничего нельзя рассмотреть. Клара кажется мертвой, но, когда глаз привыкает, я различаю рыжие линии проволочных заграждений. Ага, вот поворот окопов, ячеечные стены из мешков. Потом ясно вижу внизу на боковой террасе линию наших окопов.

— Что скажешь? — мрачно спрашивает Арнольд.

— Ну и местечко! — вздыхает Бачо.

Долго разглядываем Бузи. Вдруг у наших голов что-то сердито цокнуло. От камня подымается облако пыли. Мы нагибаемся и слышим свист летящих пуль.

— Плохо стреляют, — говорит Бачо, вытирая глаза, запорошенные каменной пылью. Он старается быть флегматичным, и это ему удается.

— Почему стреляют разрывными? — возмущаюсь я.

— Пошли жалобу в Гаагу, — зло смеется Арнольд. Идем назад. За нашими спинами еще шуршат пули между камнями. Иногда, останавливаемся и смотрим на Клару. Нам кажется, что, если бы сию секунду нам велели идти туда, мы пошли бы не задумываясь, поймали бы этого стрелка и всыпали бы ему как следует. Мы не на шутку рассержены.

Возвращаемся подавленные и угрюмые. Кругом мертвая тишина, но в тишине чувствуется напряженность. От трупов, лежащих в межокопном пространстве, идет тошнотворный густой запах. Окопы почти пусты, на поверхности только наблюдатели и мои саперы, остальные стараются укрыться в прохладных местах.