Добердо

Солдаты местами выползли из своих нор: их интересует работа наших бомбометчиков. Они спорят — можно ли увидеть мину во время полета. Наблюдатели, боясь, что эти разговоры навлекут несчастье, сердито шикают на стрелков и гонят их обратно в каверны. Но солдаты не слушают, они непременно хотят увидеть мину. А наши мины шуршат и улюлюкают в воздухе, увидеть их невозможно.

В свете ослепительного солнечного дня видно, как истрепаны наши солдаты. По возрасту они неодинаковы, есть совсем молодые, а есть и почти старики. Но в одном все схожи: бледные, серые лица, как у людей после бессонной ночи, вялые движения, лихорадочно-беспокойные взгляды. Встречаются и безразличные, тупые, а порой даже довольные физиономии.

Солдаты здороваются со мной по-домашнему, без казарменной подтянутости, но я замечаю, что несколько человек уклоняются от приветствия, прячась из приличия за остальными. Я понимаю, что эта враждебность направлена не против меня лично, а против моего чина, против господина офицера. А мы, господа офицеры, еще подчеркиваем и с каждым часом углубляем наш разрыв с солдатами. Это наполняет меня глубоким беспокойством.

Дортенберга встречаю в окопах. В расположении второй роты сегодня ночью взорвался ящик ручных гранат. Услышав взрыв, итальянцы начали бешеный обстрел.

«Они боятся, а мы еще больше. Вот дух нашей войны», — думаю я.

Лейтенант приглашает меня к себе. Он — гурман, и нас ждет накрытый стол.

В этой роте очень строгая дисциплина. Лейтенант придирчив и требователен, перед ним все тянутся, ходят на носках. Когда такой подтянутый солдат стоит перед тобой, отдавая честь, в его отупевших глазах нет ни искорки мысли. Может быть, как раз в этом и заключается смысл дисциплины.

Ротный писарь приносит переписанный рапорт о сданном дежурстве лейтенанта. Из батальона выбыло свыше двадцати человек, из них семь человек убитых и один исчез. Исчез Антон Моравек.

— Куда он делся? — спрашиваю я лейтенанта. Дортенберг пожимает плечами и с возмущением смотрит на стоящего перед ним писаря.

— Вы что, с ума сошли, Берталан? Разве слово «касательно» пишется через два «с»? Вы хотите, чтобы я отправил вас в роту?

Писаря бросает в жар и холод.

— Виноват, я очень спешил, господин лейтенант, — лепечет он и убегает с листом, чтобы скорее исправить недопустимую ошибку.

— Ты спрашиваешь, куда он делся, — говорит лейтенант. — Возможно, что он находился в том помещении, где разорвались гранаты, а может быть, просто-напросто дал драпу. Думаешь, мало таких? Да, если бы не держали их в ежовых рукавицах, они бы нам показали.

Дортенберг глубоко убежден в том, что солдаты должны быть под железной пятой. Он говорит об этом так, как будто это само собой разумеется, и не понимает, что его слова являются уничтожающей критикой духа армии. Золотозубый смотрит на войну оптимистически. Он считает, что эта война была неизбежна и нужна. Дортенберг — барин, хотя нет, не барин, а просто очень богатый человек. А богатство делает человека барином, и это барство выражается у богача ярче, чем у представителя какой-нибудь благородной обедневшей фамилии.

Снова робко входит писарь и подает исправленный рапорт.

— Семь солдат выбыло. Чертовски дорогое удовольствие, — говорит лейтенант, пробегая рапорт.

— Дорогое? А что именно дорого? — спрашивая я.

— Да все дорого: амуниция, обучение, транспорт сюда, ежедневный рацион. Это же стоит денег. И вот какой-то дурацкий взрыв все уничтожает.

Во мне закипает возмущение, с губ готовы сорваться гневные слова, но вместо этого — осторожный взгляд на писаря.

— Да, предприятие нерентабельно, — говорю я иронически.

Золотозубый громко смеется, видимо, моя ирония не дошла до его сознания.

— Ба-ба-ба, — говорит он с набитым ртом, — но дирекция не останавливается ни перед какими затратами.

— Жаль, что мертвых нельзя утилизировать, — продолжаю я в том же тоне.

Лейтенант наконец понял, что я не разделяю его взглядов, и умолк. Когда мы встали из-за стола, он подписал каллиграфически переписанный рапорт, и мы отправляемся в штаб батальона.

По дороге Дортенберг обстоятельно рассказывает мне, что необходимо делать во время дежурства, предупреждает о капризах начальника штаба батальона, требующего донесений каждые полчаса. Правда, это можно делать только до полуночи, пока он не ляжет спать. Но, конечно, если случится что-нибудь экстраординарное, батальон надо известить немедленно.

Ход сообщения, по которому мы идем, настолько глубок, что его стены тянутся выше головы. Мне кажется, что мы идем по серой улице восточного города. Ходы сообщения ведут к естественным углублениям, которые очень часто встречаются на этом участке добердовского плато. Эти круглые ямы похожи на потухшие кратеры, но ясно, что они не вулканического происхождения, их вымыли дожди тысячелетий.