Читаем Добло і зло полностью

— Ну ясно, шо є! — і сама розуміла вона. — Ну скажіть мені яка. Дуже інтересно. Чубити не буду, чесне слово.

«Хто чубиться, той любиться!» — частенька казала вона, підколюючи залицяльницькі манери, притаманні дітям нашого середнього шкільного віку. А ще, коли ми робили щось явно не так, Наталя Петрівна могла сказати: «О, диви що вчудили. Художніки. Дальтоніки! Кіно і німці. Ну ясно — дурна вчителька, дурні діти». І ми не хотіли, щоби вона щось таке сказала зараз. Тому мовчали. Навіть коли вона вийшла з класу дати нам час наважитися.

— Ну шо, скажемо їй? — ризикнув Шамаліст.

— Та ну, а хто саме казатиме? — турбувалася я.

— Ну, скинемо на камєнь-ножніци-бумага…

— Та ну, тупо.

— Ага. Зараз ми їй скажемо, а вона нам: «Ха! Наташка! Подружка!»

Ой нє, ой нє. Рішили не казати. Бо вона навіть коли на мене пацани казали «Ірка», виправляла:

— Ірка на базарі сємічькі продає!

А коли ми щось клянчили чи лізли на голову, Наталя Петрівна пхекала:

— Ну так, знайшли собі подружку!

Це, правда, значило її прихильність. Замасковану, але прихильність. Можна було трохи поканючити ще — шанс на горизонті манячив.

— Нема хап-хап! — ще казала вона, коли ми хотіли зробити щось бігом і на шару. — Сідай, працюй, давай.

Або просто:

— Карпа, рухайся! Збираєшся, як жид на війну, чесне слово.

Я була за всіх у групі молодша, товстіша, і дівчинка. Все, що хлопцям вдавалося вльот, — рисунок, скульптура — в мене справді повзло, як міфічні жиди на війну. Особливо ця триклята скульптура. З цим сраним пластиліном, вічно задубілим у непрогрітій яремчанській школі мистецтв. Клімат у нас такий, розумієте. Ніяких батарей не вистарчить, тим більше казенних. Малювали і в пальтах, і в шапках. Так само вчилися в середній школі. Ніхто з уроків не відпускав. Суворі діти гір.

Тобто ви уявляєте, як це. Як це в такій ледве-ледве плюсовій температурі розминати чорний пластилін. Все заради мистецтва, курва. До речі, його історія — історія мистецтва — була нашим улюбленим предметом. Вона була у п’ятницю, після станкової композиції. А перед станковою не було ні живопису, ні малокоханого рисунку. На історії мистецтв можна було сидіти в темряві, ні чорта не робити і дивитися слайди з голими тьотьками. Отак то ми називали роботи Рубенса, Ренуара чи Мане. Але зараз про гидке. Про скульптуру. Найжалюгідніше з того, що мені вдавалося, — голова сина Лаокоона. Там таке страждання в античному оригіналі, така безвихідь… От ця безвихідь мені й вдавалася. В нашої гіпсової копії був трохи надбитий ніс. Це теж треба було зазначити в чорному пластиліні. Коротше, огляд близився. Оцінки мали якось ставити. І ось стоять наші три голови — Крайлюкова, Шамали і моя (в сенсі, виліплені нами голови Лаокоона). І їхні голови великі та розкішні, і страждання там видно більш-менш, і пластиліну багато, що вже само по собі вражає. Ну і моя голова. Маленька, миршава, ніби вже давно задушена, висохла, і каже: «Блє!» Ну, десь такий, непереконливий крик зубного болю нібито звучав в моїй скульптурі.

— Карпа. Четвірка. Натягнута, — казала щедра Наталя Петрівна. Насправді мій Лаокоон і на гонорове три аж ніяк не тягнув. Це так мені поставили, за моє власне мучеництво.

Ну добре. Не завжди я була перемазана пластиліном чи глиною й не завжди капали мої гарячі сльози на ці непокірні матер'яли. Не завжди під нігтями був пролетарський манікюр — товста чорна смужка пластиліну чи коричневої глини. Не завжди. Тільки по понеділках. В інші ж дні я непогано виступала по живопису, завдяки колірному кретинізму — я не розрізняю деякі відтінки сірого, синього і зеленого — в мене інколи траплялися сміливі колірні рішення. По прикладній композиції мені найбільше подобалося робити з тканини об'ємні барельєфні ковбаси з зірочками сала й свинячі ноги з річними кільцями бекону. Так що, коли я на першому курсі вирішила була стати вегетаріанкою, Наталя Петрівна моїй мамі аж руками сплеснула: «Та ну, не може бути! Ірка?! Та вона ж усе життя одні сосиски з ковбасами мені малювала!» А ще була станкова композиція, де ми малювали гуашшю, значить, можна було будь-яке гамно замалювати зверху іншим кольором. В акварелі на тому місці розвелось би брудне болото.

— Це що — заливочка? — виникала, мов з-під землі, іронічна Наталя Петрівна, коли ми з нетерплячки наялозили по мокрому. — Це не живопис, дитино люба, це брудас!

Коли тебе називають «дитино люба» — це дуже страшно. Це значить, що ти майже безнадійний. Часто доводилося перемальовувати все спочатку. Ще й не натри, диви, під час ескізу, бо то вже гарантований брудас вийде.

Але одного дня Наталя Петрівна вийшла заміж. І ще одного ми взнали, що вона йде в декрет. Так що цілий рік — наш випускний рік! — у нас буде якийсь інший вчитель. Мужик. У Львові вчився, у Франківську в художці працював, і не в школі мистецтв, як у нас, а в справжній ХУДОЖНІЙ ШКОЛІ. Типу, модний дядя з міста.

Дядя був родом з Ослав. Села, значно нижчого за статусом від Яремчі, бо то ж у нас все-таки місто, навіть не смт. А Ослави бували Білі і Чорні. Так їх в народі й називали — Кольорові Села. А ще казали так:

— Куда їдеш?

Перейти на страницу:

Похожие книги

Белые шнурки
Белые шнурки

В этой книге будет много историй — смешных, страшных, нелепых и разных. Произошло это все в самом начале 2000-х годов, с разными людьми, с кем меня сталкивала судьба. Что-то из этого я слышал, что-то видел, в чем-то принимал участие лично. Написать могу наверное процентах так о тридцати от того что мог бы, но есть причины многое не доверять публичной печати, хотя время наступит и для этого материала.Для читателей мелочных и вредных поясню сразу, что во-первых нельзя ставить знак равенства между автором и лирическим героем. Когда я пишу именно про себя, я пишу от первого лица, все остальное может являться чем угодно. Во-вторых, я умышленно изменяю некоторые детали повествования, и могу очень вольно обходиться с героями моих сюжетов. Любое вмешательство в реализм повествования не случайно: если так написано то значит так надо. Лицам еще более мелочным, склонным лично меня обвинять в тех или иных злодеяниях, экстремизме и фашизме, напомню, что я всегда был маленьким, слабым и интеллигентным, и никак не хотел и не мог принять участие в описанных событиях

Василий Сергеевич Федорович

Контркультура
Героинщики
Героинщики

У Рентона есть всё: симпатичный, молодой, с симпатичной девушкой и местом в университете. Но в 80-х дорога в жизнь оказалась ему недоступна. С приходом Тэтчер к власти, произошло уничтожение общины рабочего класса по всей Великобритании, вследствие чего возможность получить образование и ощущение всеобщего благосостояния ушли. Когда семья Марка оказывается в этом периоде перелома, его жизнь уходит из-под контроля и он всё чаще тусуется в мрачнейших областях Эдинбурга. Здесь он находит единственный выход из ситуации – героин. Но эта трясина засасывает не только его, но и его друзей. Спад Мерфи увольняется с работы, Томми Лоуренс медленно втягивается в жизнь полную мелкой преступности и насилия вместе с воришкой Мэтти Коннеллом и психически неуравновешенным Франко Бегби. Только на голову больной согласиться так жить: обманывать, суетиться весь свой жизненный путь.«Геронщики» это своеобразный альманах, описывающий путь героев от парнишек до настоящих мужчин. Пристрастие к героину, уничтожало их вместе с распадавшимся обществом. Это 80-е годы: время новых препаратов, нищеты, СПИДа, насилия, политической борьбы и ненависти. Но ведь за это мы и полюбили эти годы, эти десять лет изменившие Британию навсегда. Это приквел к всемирно известному роману «На Игле», волнующая и бьющая в вечном потоке энергии книга, полная черного и соленого юмора, что является основной фишкой Ирвина Уэлша. 

Ирвин Уэлш

Проза / Контркультура / Современная русская и зарубежная проза
Метастазы
Метастазы

Главный герой обрывает связи и автостопом бесцельно уносится прочь . Но однажды при загадочных обстоятельствах его жизнь меняется, и в его голову проникают…Метастазы! Где молодость, путешествия и рейвы озаряют мрачную реальность хосписов и трагических судеб людей. Где свобода побеждает страх. Где идея подобна раку. Эти шалости, возвратят к жизни. Эти ступени приведут к счастью. Главному герою предстоит стать частью идеи. Пронестись по социальному дну на карете скорой помощи. Заглянуть в бездну человеческого сознания. Попробовать на вкус истину и подлинный смысл. А также вместе с единомышленниками устроить революцию и изменить мир. И если не весь, то конкретно отдельный…

Александр Андреевич Апосту , Василий Васильевич Головачев

Проза / Контркультура / Боевая фантастика / Космическая фантастика / Современная проза