Добрая память

Авдотья о детях в том доме боялась –
Застудятся. Дров им навез печь топить
Дмитрий, но, сколько она ни старалась,
Согреться нельзя было. Как зимой жить?!

Нынче весна хоть. Снаружи теплее,

Чем изнутри, было. Скоро пришла
К ней Журавлева, Авдотью жалея,
Стряпать хозяйку к себе позвала.

Слышала, печь у нее и не варит

Как следует. «Что же, спасибо, приду».
В лавке съестного у них же набрали
И к Журавлевым – готовить еду.

Те, видя скудность, своей поделились.

Дали семян на посев. Две семьи
На удивленье селу подружились,
Хоть и чужие они – не сродни.

Соня приехала. В бедности видя

Семью, уж оставить ее не могла.
Село – его грязь и тоску ненавидя,
Денег последних просить не смогла.

Да и Авдотья во старшей нуждалась.

Соня писала, жених же молчал.
В Финляндию выслать письмо опасалась,
Дабы кто горький ответ не прислал.

Он жив! – жила верой. Дни быстро летели.

Сельские сверстницы Соню своей
Ровней признать ни за что не хотели –
Много чужого заметили в ней:

Речь, городскую одежду, осанку…

Робость и гордость попутали. Та
Не походила ни в чем на крестьянку.
С сельской родней мало зналась она.

Больше близ матери в доме сидела

Аль на дворе была. Всё же о ней
Вскорости знать уж молва захотела:
Кто шил наряды чудесные ей?

В ответ улыбнулась: «Сама я их шила».

К швейной машинке девчат подвела,
Как обходиться с ней, им объяснила.
«Мы не умеем! Ты сшей нам сама.

Ткань принесем». Всем сперва шила даром,

Потом платить стали. Хоть и бои,
Хоть и нужда, были юны недаром.
Желали красивыми быть здесь они.

Юность брала свое. Чаще платили

Продуктами. Реже деньгами. Наряд
На селе городской вошел в моду – форсили,
Пусть редкий отец новой моде был рад.

В крестьянской одеже куда как сподручней

Труд сельский нести. Городское надеть
Платье на праздник что разве. «Ты лучше
Шей сарафаны аль их не суметь?» –

Соню с сомненьем отцы вопрошали. –

«И сарафаны могу», – был ответ.
В столице хоть шить те случалось едва ли,
Где восемь жила Соня памятных лет.

Удались сарафаны. Пошел по округе

Слух добрый о Соне. Бралась та всё шить.
К труду на селе не привычные руки
Ее, шитьем стали домашних кормить.

(Не ошибся Матвей в Соне!) Время летело.

Семья небогато, но сыто жила.
Корову рябую (детей пожалела!)
Старуха-вдова им на двор отдала.

Лошадь из двух своих девери дали.

Хоть и бранился с Татьяной своей
Роман, всё же братья родне помогали.
Али они Журавлевых скупей?

Что же Матвей? Слал он редкие письма.

Солдаты встречали его хорошо –
И наши, и немцы. Желанный мир близко!
Опасности будто смеялся в лицо.

Раз к немцам пошел… И его задержали.

С листовками был, без оружия он.
Нашли бы оружье, тогда б расстреляли.
И так нарушал, несомненно, закон.

Таких агитаторов много ловили,

А их всё не меньше. Вздохнул офицер:
Уж больно смутьянов солдаты любили!
Вот этому б пулю всадить всем в пример!

Эх! Молча выстрелил… Писем не стало

С того дня от мужа. Напрасно жена
Каждый денечек вестей ожидала,
Страшные мысли от сердца гнала.

Однажды конверт наконец получила.

Открыла. Прочла. И дрожащей рукой
Печную заслонку затем отворила –
Стал чужой почерк седою золой.

Пусть будет так. Пусть никто не узнает.

Сама ж заболела. Как радостно ей
Было мечтать, что она умирает:
Бог даст с мужем встречу, призрит их детей!

«Мама! Она! Революция!» – Соня

С улицы в дом забежала, смеясь. –
«Что ж так кричит, ведь такая тихоня!» –
Думала мать, на иконы крестясь. –

Ну, революция… Две пережили,

Эта уж третья»… Осенние дни
Желтой листвою близ окон кружили,
Золотом землю мостили они.

«Что, моя милая?» – «Папа вернется!

Вернется домой!» Мысль об этом вошла
В душу девичью, как в ночь входит солнце.
Прежних обид ни следа не нашла.

Острою болью любовь отболела.

Отца поняла дочь. В родимом селе,
Глухом и забытом, душой повзрослела,
Пусть приходил финн печальный во сне.

Звал за собою. В тот миг просыпалась

Соня в слезах. Что убитый зовет,
Как-то сама она вдруг догадалась.
Молилась – Создатель тоску отведет.

«Вернутся все наши! Какое же чудо!

Мамочка, правда?» – Что молвить в ответ,
Когда и дышать в жару матери трудно?
«Отец не придет, моя милая, нет.

Ты никого не пугай этой вестью.

Помни сама. А теперь мой черед…
Было письмо, а в письме том известье…
Детей береги… Пусть священник придет».

Батюшка был не давнишний, а новый –

Монах. С ним живой разминулся Матвей
Всего ничего – побывал сперва дома,
Там и узнал об Авдотье своей.

К больной заспешил. Услыхала Авдотья

Голос Матвея, не верит она,
Что не покойник. Рукою из плоти
Взял ее руку, тогда поняла.

Виновато Матвею в глаза поглядела:

«А я помираю… прости, милый мой!
Как жаль умереть!» – С той минуты хотела
Жить она страстно… И встала живой.

Дня через три так уже управлялась

Одна по хозяйству. Матвей рассказал,
Как ее «вдовство» печальное сталось:
Подлец офицер его только пугал;

Выстрелил мимо – авось забоится!

Отдал под суд по закону, потом
Сам отчего-то своим стал хвалиться,
Что порешил. Ложный слух и пошел.

Ну, а поскольку к своим не вернулся,

Те и решили… И друг написал
Ей, коли случай такой обернулся, –
Зря ему, трусу, вперед адрес дал.

«Он от себя, видно, много прибавил». –

«Так указал, где могила твоя,
Что сам хоронил…» – «Тут уж явно слукавил!
Жив и здоров я, родная моя!»

Судить не успели. Пока находился

Под следствием, чаянья многих сбылись –
Пришла революция, освободился.
«Сюда только вести о ней добрались?

Нескоро. Ну, край тут, понятно, далекий».

Глаз не сводил муж с Авдотьи своей.
Чуть не поспел бы к ней, жил б одинокий…
Любо и страшно, что дорог так ей!

Прямо беда. На село возвращались

Близкие с фронта. По счастью села,
Кто провожал, почти все и дождались.
(Вся возвратилась Матвея родня.)

Много в селе о том радости было.

Как же теперь всю большую родню
Соня, деля эту радость, любила!
Кровь горячо поняла в ней свою.

Жизнью жила общей. Все принимали

Соню как ровню. За бывших солдат
Быстро отцы дочерей отдавали,
Коль те и сами венчаться спешат.

(Еще венчались.) В такую-то пору

Брак подневольный век долгий отжил.
Было, любилися (и без позору!)
Даже до свадьбы – такой уж был пыл.

Соне невесты свои поверяли

Секреты и чаянья. Ясно, что ей
Часто с приданым помочь доверяли.
К одной из родни лишь не сватались – к ней.

Нравилась многим. Боялись: откажет, –

Гордая. Соне все были родня
(Хоть и на грех уж никто не укажет –
Худшее людям списала война,

А по-иному глядеть не умела

Всё ж на своих, коли в каждом родство
Дальше ли, ближе она разумела.)
Тут уж какое страстей торжество!

Так ушла юность. Приданое шила

Соня по-прежнему. Пламя войны –
Гражданской вновь судьбы огнем опалило.
Много людей полегло без вины.

Были идейные – эти считались

Даже счастливыми: знать довелось
Им и о них, за что с домом расстались.
А большинство шли на фронт как пришлось.

Были ли белые – нет от них спасу:

Всех лошадей по округе взяла
Армия их и съестного запасы.
Сёла разула-раздела она.

Чем только можно в домах поживилась.

Брали в солдаты они тяжело.
Ох, не одна жена мужа лишилась,
Что не хотел уходить от нее!

Другие пошли, а верней, их погнали.

Только в себя пришел бедный народ,
Что-то нажил, – в селе красные встали.
Дело такой же взяло оборот.

Так и случалось, что брат шел на брата –

На самом деле. С пятнадцати лет[12]
Красные юношей брали в солдаты,
Брали мужчин, прежде скрывшихся бед.

Свадьбы в ту пору скромнее справлялись.

Реже. За совесть потом, не за страх,
Впитав чью-то правду, крестьяне сражались
И… погибали на двух сторонах.

Новая власть на крови становилась.

В эту-то пору жалеть о царе
Редко, по правде, кому доводилось –
Он долю испил в чаше, данной стране.

Он сам это выбрал. Хитрей оказался

Местный помещик: набравши добра,
Махнул за рубеж, где порой сокрушался,
Что с Родины мало увез серебра.