Добро пожаловать в обезьянник

– Слушай, – с воодушевлением заговорил он, – вот если бы они сняли Фейна с первой и поставили на третью, а Пирса на первую, а потом бы переставили Миносо с левого поля на шорт-стоп… Понимаешь меня?

– Ага, ага. – У Сузы загорелись глаза.

– А потом берем этого бездаря Карраскела и…

Хайнц снова оказался в одиночестве, а между ним и любителями бейсбола вдруг возникли двадцать футов барной стойки. С таким же успехом они могли оказаться на разных континентах.

Он безрадостно допил бренди и тихо ушел.

На вокзале он ждал поезд домой, в Саут-Сайд. Радость вдруг опять нахлынула – он увидел парня, что работал с ним в гладильной. Парень был с девушкой. Они весело смеялись и обнимали друг друга за талии.

– Гарри, – позвал Хайнц и заспешил к ним, – Гарри, угадай, что случилось?

Хайнц улыбался от уха до уха.

Гарри, высокий щеголеватый курносый юнец, слегка удивившись, взглянул на Хайнца свысока:

– А, Хайнц. Привет. Ну что там у тебя стряслось?

Девица уставилась на него недоуменно, словно спрашивая, чего это в такой неурочный час к ним пристает такой несуразный человек. Хайнц заметил усмешку в ее глазах и отвернулся, чтобы не встречаться с ее взглядом.

– Ребенок, Гарри, мне жена ребеночка родила!

– Ого! – Гарри протянул ему руку. – Ну, поздравляю! – Рука была мягкой. – Вот это здорово, Хайнц, просто здорово.

Он отпустил руку и замолчал, ожидая, что Хайнц скажет что-то еще.

– Да, да, всего час назад. – Хайнц не заставил ждать. – Пять фунтов девять унций. В жизни не был так счастлив!

– Да это же просто здорово, Хайнц. Представляю, как ты рад.

– Вот это да, – добавила девица.

Повисло долгое молчание, все трое переминались с ноги на ногу.

– Чудесная новость, – нашелся наконец Гарри.

– Да, – быстро ответил Хайнц, – и это, в общем, все, что я хотел тебе сказать.

– Спасибо, – поблагодарил Гарри, – рад был узнать.

Вновь повисло неловкое молчание.

– До встречи на работе. – Хайнц с беспечным видом зашагал к своей скамейке, однако побагровевшая шея выдавала: чувствовал он себя по-дурацки.

Девица захихикала.

Дома, в своей маленькой квартирке, в два часа ночи Хайнц разговаривал сам с собой, с пустой колыбелькой, с кроватью. Он говорил по-немецки, на языке, на котором поклялся больше никогда не говорить.

– Им все равно, – ворчал Хайнц. – Они все слишком заняты, заняты, заняты и не замечают жизни, не чувствуют ее. Ну подумаешь, родился ребенок. – Он пожал плечами. – Что может быть банальнее? Какой глупец захочет говорить об этом, кто хоть на мгновение допустит, что это важно или интересно?

Он распахнул окно в летнюю ночь, выглянул на залитое лунным светом ущелье серых деревянных крылечек и мусорных баков.

– Нас слишком много, мы слишком разобщены, – произнес Хайнц. – Подумаешь, родился еще один Кнехтман, или еще один О’Лири, или Суза. Ну так и что? Не все ли равно? Что изменилось? Да ничего!

Он лег, не раздеваясь и не застилая постели, поворчал, повздыхал и заснул.

Хайнц проснулся в шесть, как всегда. Выпил чашку кофе и под маской анонимной вседозволенности растолкал других пассажиров в пригородном поезде; толкали и его. Ни единому чувству Хайнц не позволил показаться на лице. То было просто лицо, такое же, как у всех, не способное ни удивляться, ни восхищаться, ни радоваться, ни сердиться.

Он прошел по городу и добрался до роддома, безликий, серый, неинтересный человек, такой же, как все.

В роддоме он вел себя спокойно и целеустремленно, предоставив врачам и сестрам суетиться вокруг него. Его отвели в палату, где Авхен спала за белой ширмой, и здесь, рядом с ней, он почувствовал то же самое, что и всегда, – любовь, захватывающий дух восторг и благодарность.

– Смелее, мистер Нетман, можете осторожно разбудить ее, – сказала сестра.

– Авхен, – легонько коснулся он белого халата на плече. – Авхен. Как ты себя чувствуешь, Авхен?

– М-м-м?.. – пробормотала жена. Приоткрылись узкие щелочки глаз. – Хайнц. Здравствуй, Хайнц.

– Ты хорошо себя чувствуешь, любимая?

– Да, да, – шепнула она. – Чудесно. Как ребеночек, Хайнц?

– Прекрасно, прекрасно, Авхен.

– Им нас не уничтожить, правда, Хайнц?

– Никогда.

– Мы ведь живы, живее некуда.

– Да.

– Ребеночек, Хайнц. – Теперь она широко распахнула темные глаза. – Ведь нет на свете ничего чудеснее, правда?

– Ничего, – сказал Хайнц.

1954

Завтра, послезавтра и всегда

[30]

В год 2158-й от Рождества Христова Лу и Эмеральд Шварц шептались на балконе семейной квартиры Лу на семьдесят шестом этаже строения 257 в Олден-Виллидж – нью-йоркском спальном районе, занимающем местность, в прошлом известную как Южный Коннектикут. Когда Лу и Эмеральд поженились, родители Эм с грустью называли их брак союзом мая с декабрем; впрочем, теперь, когда Лу исполнилось сто двенадцать, а Эм – девяносто три, родителям Эм пришлось признать, что их отпрыски прекрасно дополняют друг друга.

Однако неприятности не обходили стороной эту счастливую пару, и именно по причине таковых Лу и Эмеральд сейчас ежились от морозца на балконе.

– Иногда я настолько выхожу из себя, что готова взять и разбавить его антигеразон, – сказала Эм.