Доброе слово

А ему сделалось смешно, он хорошо знал эту слабость тестя все замять, скрыть, спрятать концы в воду, чтобы не пострадала репутация семьи. Ну вот теперь — на́, получай, сходи с ума.

Он затворил за собой калитку, та скрипнула, издав знакомый противный звук, он и в машине еще звенел у него в ушах. Но не оглянулся.

Однако ночью он уже перестал чувствовать себя провидцем и героем, сумевшим разгадать хитрость, ему слышался плач мальчика, который не добился своего, грузная фигура тестя, описывая круги, приближалась и наступала, убью тебя, обворовываешь семью, с грядки постепенно пропадали сладкие красные ягоды, которые хищно обрывала рука, движимая собственническим инстинктом, и которые исчезали в утробе ненасытной козы. Теперь он уже мог посмотреть на это, как безучастный зритель, мог позабавиться над представлением, в котором до недавнего времени еще сам участвовал, как актер, и мог порадоваться, что круг замкнулся, занавес опустился, и он вышел из игры.

Вместо этого откуда-то всплыл образ Павлины, интересно, что она сейчас делает, она даже не показалась, и им овладело болезненное желание, тоска по ее объятиям, в которых он чувствовал себя так уверенно, ибо считал, что прекрасны могут быть только ласки, согретые любовью. Но хотя любовь давно прошла, осталась ревность, его терзала мысль, что Павлину обнимает кто-то другой, кому жизнь более удалась, в то время как у него все непоправимо испорчено.

Павлина!.. Совсем еще недавно — его жена…

Стоп! И кинолента остановилась, ладонь, полная красной клубники, замерла на полпути между ртом и землей, поднятый кулак, в театральном жесте угрозы подпирающий небеса, и плач мальчика, оборвавшийся, как полет бабочки.

Стоп! Кто-то дал обратный ход, мозг мгновенно подключился и заработал, напоминая ему, что пора взвалить себе на плечи бремя страданий и заново пройти прежний путь, с некоторыми остановками.

В который уже раз?

Впервые он увидел ее в парке, где-то в середине лета, она возвращалась с пляжа, кончики ее коротких волос слиплись от воды. Она упрямо трясла головой, наверное, ей казалось, что пряди сохнут слишком медленно, села на скамейку, подставив тонкую шейку солнцу. Он потянулся к ней, словно пчела к пестрому великолепию цветка, как бы случайно подсел поближе, предварительно спросив, не занято ли.

— Пожалуйста, — ответила она равнодушно и отодвинулась на самый краешек скамейки, видно, для того, чтобы ему хватило места.

— Не беспокойтесь, — добавил он, извиняясь, и сел точно посередине.

Немного погодя она поднялась и, как это часто случается, забыла на сиденье солнечные очки. Он смотрел то на очки, то на нее, пока она не превратилась в маленькую точку. Тогда он кинулся за ней следом, ведь ему важно было показать, что ради нее он самоотверженно преодолел такое расстояние!

— Девушка, — несколько раз окликнул он ее, приблизившись, — девушка, вот, вы забыли очки.

И подал ей их на вытянутой ладони.

Она посмотрела на его сморщившееся лицо, наверное, он выглядел ужасно смешно, потому что она рассмеялась.

— Ну ты и даешь…

А он ответил, что привык бегать.

Все было, как в сказке.

Через три месяца они поженились, после того как она совсем прозаически заявила, что попалась. Перед этим они несколько раз ласкались в лесу в малиннике, на высохшей шуршащей траве, и мимо них проплывала вселенная. Мгновенье, когда она впервые отдалась ему, он увековечил в нескольких стихотворениях, где воспел ее пшеничные волосы, горячие губы и нетерпеливое лоно. Слово «нетерпеливое» он несколько раз зачеркивал и, наконец, оставил; для него это было мгновенье наивысшего блаженства, так далеко у него еще ни с одной женщиной не заходило. Что касается двух девушек, с которыми он был знаком до нее, то они не в счет, впрочем, ничего между ними и не было, одну он дважды пригласил в кино, вторая не пришла уже на следующее свидание. Да и вообще они показались ему пустышками, они изумлялись, когда он говорил им о любви, прочитанной в книгах, о своей работе в библиотеке, о Ливии и Таците, о том, что обожает Овидия, а также Томана[5] и Шрамека[6]: «…на тихой тропинке, в лугах, ожидаю тебя, будет тебе хорошо, в объятьях моих познаешь и ты небеса…»

Павлина — та хоть молчала, когда он говорил, видя, как он распаляется, снедаемый внутренним огнем, как он колеблется, он, конечно, говорил бы до скончания века, если бы не она. Но она умела обставить все так, чтоб ему казалось, будто он сам этого желал и желание его осуществилось. Ему, блаженному, было вовсе невдомек, что для него она не предоставляла ни единой возможности самому принимать решения, только желания да желания.

Они поженились, а бабы, что глазели у ратуши, громко судачили, как они хороши; поженившись, переселились в домик ее родителей, это было нехитрое переселение, у них ничего не было, и потому они испытывали чувство благодарности к каждому, кто хотел им помочь.

После свадьбы оказалось, что тревога была ложной.

— Наверное, нарушение цикла, — сказала Павлина, — это бывает.