Доброе слово

Каждую пятницу мать уходила без пяти минут семь, отец приходил в пять минут восьмого. Так было, сколько Гедвика себя помнила. А сегодня мать еще не сделала себе зеленые веки. Она злобно намазывала их мягкой кисточкой.

— Из-за каких-то вонючих свиней!..

Гедвика прищурилась, от носа к уголкам губ пролегли две морщинки. Но она смолчала.

Матери попали в глаза серебряные крупинки. Слезы тяжело продирались сквозь пудру.

— К черту, все к черту!

Тихо отворил дверь отец. Гедвика подперла рукой подбородок. Отец откашлялся и вступил в комнату, как на туго натянутый канат. Кратчайшим путем пройдя к серванту, он налил себе белого кубинского рому. Гедвике уже целый час хотелось того же. Но это мог позволить себе только отец.

Сев в кресло и сделав первый глоток, отец улыбнулся.

— Ты куда-то собираешься?

— Как видишь, — огрызнулась мать.

— Это хорошо. — Отец перестал улыбаться.

Гедвика боялась перевести дыхание, чтобы не зарыдать в голос. Здешним воздухом нельзя было дышать, он падал на голову, как подрубленное дерево.

Отец, мать и дочь сидели в одной комнате, боясь взглянуть друг на друга.

«Живем по-социалистически, — подумала Гедвика. — Не ругаемся».

Но эта мысль была горька, как обезболивающее лекарство, которое нечем запить.

Ради этих минут Пепе жил на свете.

В Гедвике в эти минуты что-то умирало. Что-то уходило, оставляя за собой пустоту, и эхо воспринимаемого мира оставляло в этой пустоте патину злости. Она вспомнила старый серебряный кувшин с черными разводами на благодушном животе, которые ни за что не поддаются розовым и другим ваткам, снимающим тусклый налет времени. «Может быть, он просто притворяется серебряным», — пришло ей в голову. Она улыбнулась при мысли, что и золото иногда бывает не золотом, а всего лишь улыбкой ничтожного куска железа.

Ничтожного?!

Женщины тоже ведь красятся. И сама Гедвика не хотела быть иной. Иногда это ей мешало. И тогда она говорила себе: вещи есть вещи.

Через стеклянные двери они вошли в холл отеля «Славия». Одна из стен была распахнута в летний сад, тихо шумел фонтан, благоухала лиственница. Шум приглушенного говора умолк. Пепе окинул общество рассеянным взором. На нем был отлично сшитый костюм коричневого цвета, канареечно-желтая кружевная рубашка и черный галстук. Полудлинные волосы тщательно подзавиты на затылке. Один золотой перстень, один золотой зуб. Женщинам он нравился, у мужчин вызывал желание разорвать этот его сладкий рот от уха до уха. Все это было явственно написано на лицах у тех и у других. В то время как женщинам цивилизация прибавила женственности, мужчинам она поубавила мужественности.

А потому Пепе с безмятежной улыбкой предложил Гедвике руку.

— Извини, — прошептала Гедвика и повернулась к зеркалу.

Пепе так и остался стоять с полусогнутой рукой.

Женщины переглянулись. Мужчины тоже.

Гедвика ладонями прижала к вискам короткие черные волосы. Она любила глядеть на себя в зеркало. «Глаза могли бы быть чуточку побольше», — решила она. Короткие волосы отливали глянцем, еще ярче блестели темные глаза, аккуратный нос, в изгибе мягких губ — затаенная печаль. Черная кружевная блузка, иссиня-зеленая, очень короткая юбка, дымчато-серые чулки, желтые с черным туфли, черная с желтым сумочка.

А еще что?

Такого она себе еще не позволяла. Правда, Пепе тем временем уже опустил руку, но все еще стоял посредине мраморного квадрата. Она видела его в зеркале, видела и глядевших на них людей.

До чего же это было похоже на цветные фотографии, висевшие в каморке за опоросным отделением. И она была похожа на них — с той лишь разницей, что именно сейчас осознала это.

Миру нужны свои пропорции, так же как картине нужна дистанция. Иначе он съеживается в карикатуру, становится одним лишь большим носом, одним оскорбленным подбородком. Гедвике пришло в голову, что это сжатие мира, очевидно, имеет определенный предел, а затем мир, наоборот, начинает расти по мере уменьшения пространства. До человеческого желания чего-то доброго. До одного желания в одной голове.

«Это дерзость, — подумала она и обернулась. — И вообще: вправе ли я прийти так, как пришла? Тайно? Переодетой?»

Впервые она поняла, что, собственно, каждый день пересекает границу: полчаса езды трамваем, пятнадцать минут ходьбы по травянистой меже — и ты попадаешь в места и пространство, о котором большинство этих людей и понятия не имеет. Им и в голову не придет, что неподалеку от мраморного пола и стеклянных стен отеля «Славия» обитают свиньи. И для их существования необходимо, чтобы рядом с ними были люди. Например, она — та, что теперь в блузке из черных кружев.

Несколько часов назад она глядела на зеленых мух, пирующих в лужах крови.

Она почувствовала, что бледнеет.

Неуклюже шагнула к Пепе.

Шут гороховый!

Он подвел ее к почетному столику у самой эстрады.

Будет вопить мне прямо в ухо!

— Нельзя себя так вести, — зашептал он.

— Знаю, — ответила она.

Золотой перстень, золотой зуб и обольстительно хорошенькая девушка. Арсенал преуспевающего молодого человека.

Зрелая дама, туго затянутая в серебряную парчу, энергично подтолкнула своего толстячка мужа.