Доброе слово

— Завтра мне некогда.

— В воскресенье?

— Мне всегда будет некогда!

Пепе удивленно вскинул голову:

— Как хочешь.

Гедвика включила свет в коридоре. Пепе наведывался сюда уже два года, но только теперь увидел золотой шелковистый блеск на бледно-голубых стенах. А на этом мягком фоне — снимки деревьев. Отец Гедвики фотографировал людей — для паспортов. Он так давно уже освещал лица беспощадно правдивыми рефлекторами, что время от времени ему просто необходимо было увековечить на снимке дерево, старое, узловатое, глубоко и прочно вросшее в землю.

Гедвика открыла дверь в гостиную. Отец сидел за шахматным столиком, рюмку кубинского рома он так и не допил.

— Папа…

Он поднял голову, улыбнулся, кивнул.

Осторожно подойдя, она коснулась его руки.

— Ты не хочешь выпить? Немножко…

Он покачал головой. Хотел передвинуть ферзя и повалил целую армию фигур.

— А мне можно?

Отец погладил ее по волосам, но так робко, что у нее слезы выступили на глазах.

Как все это могло случиться, что мы боимся друг друга?!

— Тебе можно… Немножко.

Она выпила.

— Хочешь, я сыграю с тобой?

Он втянул голову в плечи. Ладонями прикрыл глаза.

— Я ведь даже не умею играть в шахматы… Просто так сижу и думаю.

Ждет!

Гедвику затрясло. Она слышала, как стучат ее зубы. Только бы не заплакать… Только не заплакать.

— Папа…

В только что погребенные минуты она не раз подавляла плач. Теперь, когда он наконец прорвался, это было больно.

Она чувствовала щекой шершавую ткань отцовского пиджака.

Он брился вчера.

Теперь он курил.

Так их и застала мать.

— Почему ты не отошлешь ее спать, — злобно сказала она. — Что она о нас подумает?!

Гедвика протерла глаза.

— Давай научимся играть в шахматы?

Отец кивнул и даже попытался улыбнуться. Отражение хрустальной люстры разбилось в его глазах на несколько блестящих осколков.

Чистый, как
край
за теми горами,
куда я ходила
босыми ногами,
чистый и звонкий,
как голос ребенка.

(Иржина Калабисова)

Она позавтракала яблоком прямо на обочине дороги. По полю гонялись зайцы. Казалось, что шоссе начинается под виадуком — словно кто-то высунул длинный черный язык. На насыпи блестели рельсы; время от времени их сотрясал поезд, и дрожь земли передавалась ей сквозь мягкую подметку велюровых туфель.

Она проснулась рано, как привыкла. Ей снилось, что она вообще не спала. Этот сон был куда приятнее, чем воспоминание о злобном шипении матери. Отец молчал, как всегда. А Гедвика подумала: поймет ли когда-нибудь мать, что говорит в пустоту? Она продолжала размышлять об этом, сидя на холодной тумбе у шоссе. Об этой черной заводи в головах людей, которая так часто выходит из берегов. Она кощунственно усомнилась: есть ли смысл сопротивляться этому черному половодью, не лучше ли дать ему волю, позволить унести дурно прожитое время? Когда-то мать и отец озлобились друг на друга, как говорится, испортили себе жизнь. И с той поры, пытаясь забыть, то и дело напоминали об этом друг другу. Во имя спокойствия дочери.

Дочери Гедвики.

Она грустно улыбнулась. У ног ее стояла большая рыжая сумка.

Словно она сбежала из дому.

Машин проезжало не так уж много, но останавливалась чуть ли не каждая. Благородство сотрясало водителей, как влюбленных подростков. Гедвика внимательно выслушивала их до конца и неизменно отвечала:

— Очень сожалею, но мне кажется, вы не очень надежный водитель. Как-нибудь в другой раз.

И действительно, большинство галантных водителей отъезжало вприпрыжку. Один от растерянности даже включил задний ход.

Бежевые «Жигули» начали визжать тормозами за километр от Гедвики. Пока водитель осторожно приближался к обочине, Гедвика разглядела, что машина не столько бежевая, сколько забрызганная грязью. Между тем на этом полушарии дождя не было уже полгода. Вспотевший водитель был в черном костюме и белой рубашке. Над воротником рубашки — красное от удушья лицо, под воротником болтался узел серого галстука.

Почему он не расстегнет ворот, — подумала Гедвика, — раз уж он ослабил галстук?

— Ради бога — не подумайте — чего плохого. — Я — только — спросить. — Слова сочились из водителя, как капли из прохудившегося крана. — Так я попаду в Микулов?

— Попадете, — улыбнулась Гедвика. — А меня вы не могли бы подвезти?

— Я?! — всполошился мужчина. — С удовольствием.

Похоже было, что на этой машине он ездил только за травой для кроликов. Он уставился на рукоятку скоростей и резко включил первую. Машину он вел так же, как и разговаривал. Впрочем, во время езды он не произнес ни слова.

ДЕТСКИЙ ДОМ

Сколько голубой надежды на белой табличке.

Но для кого? — подумала Гедвика. — Для мамаши, согрешившей после бала? Для папаши, который согрешил, чтобы лучше спалось?

Ворота были заперты. На каменном заборе битое стекло. Она видела несколько тисов, кусты магнолии в рыжих пятнах, плющ на дубах, омелу на кленах. Желтый песок на дорожках, красно-желтые скамейки.

Она позвонила. Еще раз.

— Что вам угодно? — раздалось совсем рядом с ней.