Доброе слово

По дороге на работу Элишке попались на глаза обожженные первым морозцем карминно-красные листья клена. Она подняла один листок, помяла — листок холодил, он был чуждым в ее теплой руке.

— Ты только представь, — продолжала толстая Цецилия, — до чего хорошо так жить!

Пирожное было съедено. Цецилия подбирала крошки с ладони.

— Весь мир перед тобой, и все равно в нем ничего не происходит, да кабы происходило — тебя бы все одно не касалось. Нет, мне так нравится.

У Элишки вырвалось — нет, она не смогла бы так жить. Как это — чтоб день за днем выходить только из комнаты в коридор и обратно или в какой-нибудь искусственный лесочек на пятидесятом этаже, и так, может, всю жизнь?! И ни разу не понюхать живого цветка, что растет в траве на лугу? Такой, как Цецилия, может, и удастся; глядя на довольную привратницу, утиравшую потный лоб, Элишка подумала, что, пожалуй, этой женщине, точно так же, как и ей самой, все это тоже очень скоро перестало бы нравиться. Элишка встала, расправила юбку, пододвинула стул к обшарпанному столу и простилась. По лестнице поднималась медленно, еле ноги переставляла — все думала.

А сегодня, когда Элишка шла в кино, из проходящего трамвая ей махнул муж Иржины, и не успела она подойти к кассам, как он, запыхавшийся, уже стоял рядом. Купил два билета, ухватил Элишку за руку. У него были большие черные глаза, твердые, сжатые губы и густые, прекрасного оттенка черные волосы. Такие всегда нравились Элишке. И в этих красивых волосах запутался листок акации; увядший, серый, он пристал к волосам у виска, и Элишка сняла его, выпустила из пальцев на пол. Прозвенел звонок, люди хлынули в зал. Муж Иржины потащил Элишку за собой, но она, — быть может, причиной тому и был этот самый листок акации, — она уперлась. И не двинулась с места, хотя ей очень хотелось посмотреть фильм. Гардеробщица наблюдала за ними некоторое время, затем подошла — Ота показал ей билеты, — однако Элишка отрицательно покачала головой.

— Я хочу домой, — сказала она, и вдруг стало ей так тяжело — только сейчас она осознала, что осень кончается и на горах, поди, уже лежит и не тает снег.

— Да что с вами? — Ота заговорщически улыбнулся. — Билеты есть, и я знаю, вы часто ходите в кино. Просто мне хочется доставить вам удовольствие.

— Почему именно мне? — Элишка глянула прямо в его красивые глаза.

— Потому что для вас я сделаю все на свете.

Двери в зал уже закрыли, из-за них донеслась музыкальная заставка киножурнала. Фильм без киножурнала вообще терял для Элишки всякое значение. Билетерша, прислонившись спиной к двери, уставилась на них.

— Почему же для меня? — повторила Элишка. — У вас ведь есть Иржина.

— А у вас Андрысек, — зло возразил он и сжал ей руку.

Элишка, забавляясь, усмехнулась. Он смотрел на нее восхищенно и вместе — с вожделением, но это ее не оскорбило.

— Оставьте вы Андрысека в покое, — сказала она. — Несчастный он человек, а вы ведь счастливый — так? Ребенок у вас будет, — добавила она.

Они вышли на улицу. Элишка угадала, что сейчас польет дождь, и он вскоре полил — мелкий, с реденькими снежинками. Разговор не вязался. Прошли мимо роскошных витрин большого универмага. «Видела бы все это Колачкова!» — мысленно воскликнула Элишка, а потом произнесла то же вслух.

— Колачкова — ваша новая подруга? — спросил Ота. — Я ее не знаю.

Элишка расхохоталась — едко, злорадно. Там-то никто не махнет рукой на человека, которому плохо, который, быть может, решил что-то над собой учинить. Или на ребенка, когда он плачет оттого, что его бросила мать. Такое случилось однажды на ферме. Милада Резкова бросила ребенка, уехала и не вернулась. Малыша взяла к себе ее мать. А Миладу никогда больше не видели в деревне. Слыхали только — сидела она в тюрьме за бродяжничество и за то, что добывала средства к жизни, путаясь с мужиками.

Ота удивился — зачем Элишка сейчас ему про это рассказывает; сунув в карман руку с зажатыми в ней билетами, он зябко съежился в своем «бегунке», едва доходившем ему до колен.

Они медленно приближались к прачечной. Элишка и не думала остановиться. А Ота мог бы войти туда, помочь жене в ночную смену, самую тяжелую, когда все время так хочется спать.

— Бегите же к ней, герой! — сказала Элишка, поднимая воротник. — И больше не берите для меня билетов в кино. Я и сама могу купить. И ходить буду на те фильмы, какие понравятся.

— А мне, Элишка, нравишься ты, — он потянулся обнять ее.

Она отшатнулась, громко вздохнула. Он смотрел на нее и весь горел — она хорошо видела его глаза, но столь же хорошо видела еще, что никогда не сможет броситься в его объятия.

— Чего ты, собственно, хочешь? — нетерпеливо спросил он.

Элишка долго молчала.

— Хочу жить так, как не жила до сих пор, — ответила она наконец, устремив взгляд на ночную улицу, словно выметенную в этот час. В голове ее блеснула мысль, что она и в самом деле жила не так, как хотела бы, и немножко пожалела себя.

— Вот ты — работаешь на металлургическом заводе, у тебя есть жена, скоро у вас родится ребенок… Все у тебя есть. Так чего же тебе-то еще надобно?