Доброе слово

— Понимаю, сынок, ты хочешь знать слишком много, — сказал пан Матиаш. — А ты не торопись. Время идет своим чередом, его нельзя подгонять, пришпоривая, словно верховую лошадь. Возьми все от своего счастливого и пытливого возраста. Чего бы только я не дал, сынок, чтобы оказаться на твоем месте и не знать ничего, что теперь знаю. Если бы я мог побыть в твой шкуре и видеть впереди то замечательное время, которое скрестит шпаги с моей неуемной жаждой познания! Не стремись узнать все сразу. Тогда много потеряешь. Ведь жажда знать, идущая от чистого сердца, — это, брат, больше, чем само знание. За долгие годы жизни ты и без того узнаешь предостаточно.

— А мне хотелось бы знать хотя бы столько же, сколько знают мои братишки, — сказал я.

— О, если бы тебя на каждом шагу преследовало недовольство собой… — Пан Матиаш посмотрел на часы. Он, должно быть, торопился, потому что близился вечер, и тени становились длиннее…

— Придется нам расстаться, — сказал он, — но я надеюсь, что мы еще встретимся. Я был бы рад увидеть тебя здесь снова в ветвях этого дерева, погруженного в чтение новой книги. А теперь беги домой, мама не должна из-за тебя беспокоиться и волноваться.

— Мое почтение, — сказал я и помчался домой.

Если такой случай происходит с вами в десять или одиннадцать лет, он может основательно вывести вас из равновесия. Он совершенно перевернет мир ваших представлений, и вы растеряетесь, не зная, как поступить. Я не знал, что даст мне эта встреча. С одной стороны, меня радовало, что нашелся человек, который разговаривает со мной, как со взрослым, но я боялся, что он пытается проникнуть в мир, принадлежащий только мне, и куда я до сих пор никого не впускал. Я не хотел пускать в него даже маму и братьев. Какое волнение охватывает тебя, когда ты сидишь, укрывшись в ветвях старого дерева, никто об этом не знает, а ты читаешь там то, что, по мнению взрослых, еще не нужно, рано тебе читать, а теперь этого не будет, и я понял, что никогда уже не смогу забраться туда и посидеть один. Ко мне вторгся некто, кого я не ждал, и лишил меня радости. Прелесть таинственного уединения исчезла, я потерял ее и очень сожалел об этом, словно лишился чего-то дорогого и неповторимого.

А старый человек, который отнесся ко мне так ласково, не мог этого понять. Я на него не обижался.

Ах, глупый мечтатель и фантазер!

И мама тоже не пощадила меня, когда я спросил, кто этот пан доктор Матиаш, который ведет такие ученые разговоры.

— Чудной старикашка, — заявила она совершенно категорично. — Делать ему нечего, ходит по городу и пристает к людям, чтобы слушали его дурацкую болтовню. Некоторым нравится слушать всякие глупости.

Я не был подготовлен к такому резкому осуждению, а главное, я не ждал этого от мамы, которая никогда никого не обижала, в ее справедливости я был уверен. Я чувствовал себя глубоко несчастным, особенно когда осознал свою трусость. У меня не хватило смелости заступиться за старого человека хотя бы на словах. Мне казалось, что я его предал. Я понял, что уже не смогу посмотреть ему в глаза. Поэтому я далеко обходил древнюю крепостную стену, опасаясь, что там меня кто-то ждет. Я не хотел, не мог видеть старика, но он был мне необходим, чтобы помочь разобраться в тех мальчишеских мучениях, которыми я ни с кем не мог поделиться, даже с мамой.

Больше всего меня мучило, что я далеко не такой способный, как мои братишки, и что из меня никогда не выйдет ни знаменитого спортсмена, ни мыслителя. И учитель Петеле подрывал мою уверенность в себе, говоря, что у меня нет музыкального слуха и фантазии.

Когда мы писали домашнее сочинение на тему «Весна», я написал: «Придет весна, придет, и снова будет май. Деревья расцветут, птицы зашумят, лед растрескается». И не знаю, что еще.

— У тебя нет фантазии, — с насмешливой улыбкой сказал учитель Петеле, но ничего больше не добавил, и я сам должен был докопаться до того, почему у меня нет фантазии. Как я мог докопаться, если я толком не знал, что такое фантазия? Я рассказал обо всем нашему Миле; он был замечательный рисовальщик и, переписывая шутки из «Юмористической газеты», рисовал к ним картинки, которые посылал в «Кулишек» и «Давидовы Гоупачки», но, к сожалению, их не печатали.

— Как нужно написать, чтобы видно было, что у меня есть фантазия? — обратился я к нему.

— Знаешь как? — усмехнулся он. — Вот так: «Радуйтесь, жители Пршибрама. Весна, весна пришла. Кукушка поднялась в облака и ликует. Из теплых краев возвращаются белки. У зимы теперь нет мамы. За печной трубой квакают лягушки. Пахарь ведет первую борозду и палит из пистолета».

Я видел, что он издевается. А когда я пошел к маме, она резко меня прервала: