Добролёт

Как хорошо сидеть в центре Москвы и слушать частушки поэта-фронтовика, самого Николая Константиновича Старшинова, который возглавлял альманах «Поэзия» – человека, которого любила и уважала вся читающая Россия… Я вспомнил, что эти частушки в Добролёте, подвыпив, распевал и Коля, оказалось, что Шугаев привозил их в рукописном варианте специально для Речкина.

На листе ватмана угольком, который использовал для рисования, я сделал чертёж будущей бани, затем посчитал, сколько брёвен понадобится на сруб, потом ошкурил их, разметил по длине металлической рулеткой и отпилил лишнее бензопилой.

Заслышав звук работающей пилы, во дворе появлялся Хорев и, присев на бревно, смотрел, как я управляюсь с бензопилой.

– Ты не рви, не дави цепью, – советовал он. – Она сама возьмет столько, сколько надо. Сруб собирают чашей вниз, чтобы вода и влага не скапливались и не приносили вреда, – продолжал делиться плотницкими премудростями сосед. – Необходимо учитывать направление годовых колец на древесине. Вовнутрь сруба бревна нужно их укладывать южной стороной, где годовые кольца шире, а снаружи следует располагать северную сторону дерева, где кольца плотнее. Это тебе поможет улучшить теплозащиту сруба.

Под его доглядом я выложил оклад из пилёного лиственничного бруса, промазал его кипячёным льняным маслом, затем принялся таскать, укладывать и рубить осиновые брёвна, готовя их для укладки. Стальным, остро заточенным скребком, кованным ещё Колиным дедом Спиридоном, выбирал ложбину, топором вырубал круглую чашу, чтобы в неё можно было уложить очередное угловое бревно соседней части венца. Поднимал бревно на венец, клал мох и принимался за следующее бревно.

Топор стал как бы продолжением моей руки, и я, тюкая им, почему-то вспоминал своего отца, когда он вот так же, когда на свет появился мой младший брат Саша, решил возвести новый дом и днями, с утра до вечера, вот так же одним топором и пилой возводил бревенчатый сруб нашего будущего дома в Жилкинском предместье.

Закончив дневные дела и поужинав, я присаживался на высокое, сработанное ещё дедом Спиридоном, похожее на трон кресло, спинка которого была разукрашена круглыми набалдашниками, и начинал листать журнальные подшивки. Я знал, что это кресло принёс Шугаеву Коля Речкин. Сказал, что оно досталось ему от деда, который, по словам Речкина, любил читать про Льва Николаевича Толстого, который как простой крестьянин пахал землю, катался на велосипеде и шил сапоги. Я знал, что многие русские писатели любили разнообразить свой досуг: например, Николай Васильевич Гоголь кроме написания «Мёртвых душ» ещё кроил батистовые платки и чинил шинели, Михаил Юрьевич Лермонтов писал картины, Иван Сергеевич Тургенев занимался охотой, Александр Иванович Куприн увлекался авиацией, плавал, играл в лапту.

Посматривая на стоящий этюдник, я усмехался про себя, за последние дни топор, а не мастихин или кисть стал главным инструментом в моей деревенской жизни.

А ближе к вечеру, уже коротая время за журналами, я ждал, когда на дороге верхом на лошади появится Глаша, да ещё на пару с другой лошадью. И тогда я, бросив листать журналы, выходил во двор, чтобы вместе с ней проехаться по вечерней деревне.

– Завтра мы собираемся купать коней, – сообщала она. – Будет время, приходите на Ушаковку.

– Если успею скроить батистовые платки, – смеялся я. – И наконец-то освобожусь от топора.

Маленький ковбой

На новом для меня месте это был мой первый пленэр. Прихватив холст и этюдник, в назначенное время пришёл на берег Ушаковки, подыскал плоский, выпирающий из воды большой, как блин, валун, снял, как все деревенские, резиновые калоши и принялся устанавливать треногу с закрепленным на ней ящиком. Сидел ждал, смотрел на Ушаковку и размышлял о невозвратности проходящего времени, о том, что каждый новый день не похож на тот, который был вчера. И чем запомнился мне этот день и какой след оставит в памяти? А может, сотрется, как и прежние? Прошедшее можно записать на бумаге, то, что доступно глазу, можно оставить на холсте. Последнее повальное увлечение – делать селфи, снимая себя со всех ракурсов. Придумали всевидящий глаз, который направлен только на себя. Только для того, чтобы потешить свое самолюбие. Глядя на Ушаковку, я вспомнил, что раньше по ней сплавляли лес. Река как была, так и осталась, но сплавлять лес было уже нельзя, не стало в ней той воды и той силы. Реки мелеют, люди мельчают, климат меняется, хотя ход солнца всё тот же, летом чуть повыше, зимой чуть пониже, с одного конца на другой.

Помню, как меня поразила рязанская река Вожа, на которой русские войска разбили татарского мурзу Бегича. Перед битвой на Куликовом поле Дмитрий Донской приказал навести мосты для переправы через Дон, чтобы иметь за спиной полноводный рубеж. Как-то проезжая по тем местам на машине, я обратил внимание на водоёмы, и меня поразили реки, которые даже и не реки, а заболоченные речушки, их коровы могут перейти, не замочив живот.