Добролёт

Подходя к деревне, увидел у высоких ворот, за которыми была усадьба Росомахи, как из подъехавшего чёрного блестящего «опеля» с разноцветными бумажными пакетами вышла по-городскому одетая молодая женщина, коленкой прикрыла дверцу и, как старому знакомому, улыбнулась мне.

– Как вам в наших краях? – поинтересовалась она, поглядывая на мои босые ноги. Поймав её взгляд, я вытащил из пакета резиновые калоши и сунул в них ноги, про себя отметив, слово «наших» не распространяется на меня, по всей видимости, я здесь стал одним из очередных приехавших из города дачников.

– Ничего, жить можно, – пожав плечами, ответил я.

– Конечно, здесь рядом нет Байкала, но дорогу скоро достроят, час езды – и ты в Голоустном, – и с неким оттенком артистизма вздохнула: – Люди здесь простые, грубоватые, каждый живёт сам по себе, за своими стенами и заборами.

– Что поделаешь, лесной кордон. А люди, они везде одинаковы.

Я догадался, что передо мной стоит та самая Росомаха, о которой так много говорили в деревне. Голос у неё был мягкий, приятный и, как иногда говорят, грудной. Была она из тех, про которых говорят, приятная во всех отношениях женщина.

– Ну не скажите! Когда я впервые приехала сюда, увидела ромашковое поле, послушала рассказы о прежнем житье-бытье, у меня возникла мысль построить здесь усадьбу, но не в деревенской черте, а чуть поодаль, места здесь много. У меня были планы – здесь, на берегу Ушаковки, поставить охотничий домик, эдакую маленькую гостиницу, где можно было бы переночевать, поесть, развлечься и отдохнуть от городской суеты. Ехать туда, где ногу поставить негде, где всё затоптано и забросано пивными банками, окурками, пластиковыми пакетами, нет, это не по мне! О вас я уже наслышана, вы живёте на бывшей даче Шугаева. – Помолчав немного, продолжила: – Я его знала. Он наш, мензелинский, из Татарстана. Одно время Вячеслав вёл телевизионную передачу «Книжная лавка». Особенно запомнился мне его рассказ, как они с Александром Вампиловым на подмосковной даче встречались с Твардовским. Шугаев прочитал тогда стихи Твардовского про его маму и как её хоронили. Меня даже слеза прошибла. – И, видимо, желая сделать мне приятное, добавила: – Мне Глаша про вас все уши прожужжала! Да что мы здесь стоим? Давайте зайдём ко мне, выпьем кофе, поговорим. Как-никак мы теперь соседи. Глаша показывала ваш рисунок. Вы где учились?

– В лётном училище.

– Там что, учат рисованию?

– Там учат летанию. А это у меня хобби. С детства. Когда заходил в магазины, смотрел кисти, краски и почти всегда покупал. А вот писать не было времени. Теперь решил наверстать упущенное.

– Неплохо для начинающего. Можно, я сделаю вам предложение. Ко мне сюда приезжают гости, отдохнуть, поохотиться, посмотреть на деревню. Они бы с удовольствием купили свои портреты.

– Спасибо. Но я не фотограф.

– А я этого и не говорила! – сказала Аделина и нажала кнопку на воротах. – Свои, свои, открывайте! – проговорила она в домофон.

Сверху на столбе я заметил глазок видеокамеры.

Хозяйский дом был двухэтажным, неподалёку от входа – полукруглая стеклянная теплица, за нею гараж, баня, ещё какие-то хозяйственные постройки. Длинная, сложенная из пилёного бруса конюшня стояла чуть в стороне. Я знал, что Коля почти каждый день вычищал из неё навоз, который с удовольствием покупали приезжающие из города дачники. Я уже знал, что для лошадей были отдельные ворота, из которых можно было попасть прямо на берег Ушаковки. Я вспомнил, что на этом месте здесь когда-то было поле, ставились копны и паслись лошади, а у дороги, под огромной крышей, была пилорама, она стояла и сейчас, отгороженная от усадьбы высокими бетонными плитами. Глянув на высокие бревенчатые стены, возведённые вокруг усадьбы, я почему-то подумал, что полевому или таёжному ветру нелегко с ходу взять это препятствие, за которым всё было другим и нездешним: стриженная под бобрик газонокосилкой лужайка, которая поливалась механическими разбрызгивателями (подобную мне впервые довелось видеть на Аляске), не привычные для деревни огромные розы и гладиолусы, и стриженая, завезённая сюда южная туя, живым забором отделяющая лужайку от выложенной цветной плиткой дорожки к крыльцу.

Когда мы шли в дом, автоматически начали зажигаться лампочки и после прохода гаснуть. У порога я снял свои калоши, Аделина Рафкатовна еле заметно улыбнулась.

– Да что вы? Можете не разуваться, – сказала она и, достав мягкие кожаные тапочки, предложила надеть их. Затем провела меня в просторный и не привычный моему глазу зал. На больших, по деревенским понятиям, окнах была падающая от самого потолка до пола снежная тюль, по краям которой были утянутые в талии, точно барышни на балу, зелёные шторы. В углу стоял большой плазменный телевизор. Пол был застелен паркетной доской, для деревни невиданное дело. Я почему-то вспомнил свой, собранный из толстых деревенских плах пол, подумал. «Что ж, за каждым забором в Добролёте существовало собственное представление о счастье и достатке».