Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры

Иногда политический характер образности символистов они вскрывали сами, с предельной откровенностью, — например Валерий Брюсов, которого как поэта, кстати, Гумилёв считал своим учителем, но совершенно не разделял его убеждений. В написанном в 1911 году стихотворении «К моей стране» Брюсов сперва описывает «недвижимый, на смерть похожий черный сон», то есть стабильную жизнь страны при самодержавии. Потом её пробуждает «гул Цусимы» и страна «вспомнила восторг победы». Поскольку никаких внешних побед в этот период Россия не одержала, то ясно, что речь идет о смуте 1905 года — убийствах сановников и полицейских, поджогах дворянских усадеб, мятежах на броненосцах и вырванном всем этим конституционном манифесте, в котором интеллигенция и видела свою главную победу. Затем будущий член ВКП(б) печалится о том, что «ветры вновь оледенили разбег апрельских бурных рек», то есть революция была подавлена и наступила так называемая «столыпинская реакция». Но он надеется, что наступит май и снова всё хлынет (и Брюсов в этом смысле не ошибся — хлынуло, и он ещё успел написать оды Ленину).

Но первоначально и в самом деле казалось, что революция подавлена навсегда, а главное — её мерзости и кровь оттолкнули от неё наиболее разумную часть интеллигенции. В 1909 году вышел сборник «Вехи», ведущую роль в котором играли бывшие марксисты Петр Струве, Николай Бердяев, Сергей Булгаков, а также философ Семен Франк и литературовед Михаил Гершензон. Авторы призывали интеллигенцию одуматься и перестать поджигать пламя революции, в которой она же первая и сгорит, вместе с культурой. Интеллигентов призывали заняться положительным делом: строить культуру, а не бороться с государством. Интеллигенции пора преодолеть свое состояние «полупросвещения» и усвоить весь багаж мировой культуры, а не несколько революционных кричалок.

Выход журнала «Аполлон» и появление акмеизма совпали с этим «веховским» поворотом в сознании русской интеллигенции. Журнал тоже призывал знакомиться со всей мировой культурой, а не только с кричалками, а акмеизм призывал обратиться к реальному миру, а не к революционным фантазиям. Хотя у нас нет никаких свидетельств о знакомстве Гумилёва с «Вехами», но эта тема попросту не могла пройти мимо него. «Вехи» при нём обсуждали и он наверняка их обсуждал. Другое дело, что для убежденного монархиста и консерватора Гумилёва разочарованные недавние революционеры были недостаточно радикальны в своём разрыве с революционными традициями интеллигенции. В идейном смысле созданный Гумилёвым акмеизм был «веховской» поэзией.

Очень важный для Гумилёва тезис — обращенность акмеизма к тому, что уже сбылось и состоялось, вместо того, чтобы разжигать себя грезами и фантазиями о несбыточном и иных мирах. Имеет значение не несбыточное, а сбывшееся. Духовная реальность — ангелы и Бог — это то, что стоит за вещами и выше вещей, а не туманные иные миры. Гумилёв вполне мог бы, полемизируя с символистами, перефразировать Столыпина: «вам нужны великие потрясения, нам нужна великая реальность».

Новое направление, которое охватило и живопись, и архитектуру, а в поэзии приобрело имя акмеизма, выбрало аполлоновский путь — путь света, ясности, четкости форм, путь разума и приятия мира. Там, где у символистов всё прах и тлен, у Гумилёва и других акмеистов — цветение жизни:

И, всегда желая иного,
На голодный жаркий песок
Проливает снова и снова
И зеленый и красный сок.
С сотворенья мира стократы,
Умирая, менялся прах,
Этот камень рычал когда-то,
Этот плющ парил в облаках.
Убивая и воскрешая,
Набухать вселенской душой,
В этом воля земли святая,
Непонятная ей самой.

Беседуя с первым примкнувшим к его направлению Сергеем Городецким, Гумилев подчеркивал: «Нужно отстаивать в России мужественно твердый и ясный взгляд на мир».

Акмеисты развивали своеобразную теорию поэтического адамизма: на мир нужно смотреть глазами Адама, увидевшего его красоту впервые в райском саду и нарекшего всем растениям и животным их имена. Литературовед Константин Мочульский так резюмировал поэтическую позицию акмеизма: «Символизм считал мир своим представлением, а потому Бога иметь не был обязан». Акмеизм поверил, и всё отношение к миру сразу изменилось. Есть Бог, значит, есть и «иерархия в мире явлений», есть «самоценность» каждой вещи. Этика превращается в эстетику и все: словарь, образы, синтаксис отражают эту радость обретения мира — не символа, а живой реальности. Всё получает смысл и ценность: все явления находят свое место: всё весомо, всё плотно. Равновесие сил в мире — устойчивость образов в стихах. В поэзии водворяются законы композиции, потому что мир построен. Дерзания мифотворцев и богоборцев сменяются целомудрием верующего зодчего: «Бог показывается из своего творения, поэт дает самого себя».