Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры

Отношения Гумилева с Ахматовой были мучительными. Некрасивая худая девочка из неприкаянной семьи, где вечно все со всеми были не в ладах, она была истеричной, колючей, жила в мире странных фантазий, где причудливо чередовались восторженная мистика и сумасшедший эротизм. Порой она, чтобы оскорбить и унизить неотвязного поклонника, наговаривала на себя совершенно чудовищные вещи — и он, потрясенный, выйдя из её дома в Севастополе, обнаруживал себя без копейки денег в Египте, на последние деньги плыл в Марсель, а оттуда, с группой паломников на угольном транспорте добирался до Парижа. Это, впрочем, говорит об уровне связанности тогдашнего мира, который, видимо, больше никогда не будет достигнут. В какой-то момент несчастная любовь доводит Гумилева до самоубийства — в Булонском лесу в Париже он принимает цианистый калий, но… доза оказывается слишком большой, яд не усваивается, и юный поэт чудом остается жив.

Но у Ахматовой, — такой Анна Горенко взяла псевдоним для своих стихов, была удивительная черта: абсолютное неприятие какого-либо оккультизма, твёрдая, абсолютно непоколебимая, с элементами бабьего простодушия православная вера и столь же непоколебимая пламенная любовь к России.

Эти два чувства она пробудила и в своём вечном друге Николае Гумилёве. «Ты научила меня верить в Бога и любить Россию!» — подчеркивал поэт во время очередного бурного объяснения.

Акмеизм: поэзия столыпинской реакции

Вернувшийся из Парижа в Санкт-Петербург, разорвавший с оккультизмом и декадентством, Николай Гумилёв ясно осознает свое призвание — развернуть русскую поэзию от туманной революционной иррациональности символизма к четкости, трезвости, вещности, к приятию жизни и мира, что на политическом уровне приведет и к приятию России как она есть. На смену прикидывающейся Прекрасной Дамой кровавой «незнакомке» — революции — должна прийти любимая и родная своя Россия, как часть реального и живого мира, в котором есть яростное кипение жизни, есть экзотика (как в обожаемой им Африке), есть место и человеку, с его земной любовью и есть место Богу, важнейшее из всех. С такой программой Гумилёв вступает в дискуссию с символистами.

Вместе с единомышленником, художественным критиком Сергеем Маковским, он основывает журнал «Аполлон». В этом названии заключалась целая программа. Фридрих Ницше создал миф о борьбе в древнегреческой культуре двух начал — тёмного, иррационального, буйного начала, связанного с вакханалиями бога Диониса, и светлого, рационального, связанного с четкостью и красотой форм бога Аполлона. Символисты во главе со своим духовным лидером Вячеславом Ивановым проповедовали дионисийство.

Вот как рассуждал дионисиец Вячеслав Иванов: «Все формы разрушены, грани сняты, зыблются и исчезают лики, нет личности. Белая кипень одна покрывает жадное рушенье вод. В этих недрах чреватой ночи, где гнездятся глубинные корни пола… область двуполого, мужеженского Диониса. Эта область поистине берег „по ту сторону добра и зла“».

«Иванов, — замечал Гумилев, — как и все символисты, верит в того бога, в которого он сам хочет верить, А я просто поверил в Бога, вот и всё».

В стихотворении «Потомки Каина» Гумилёв вскрывает саму сущность символистского демонизма.

Он не солгал нам, дух печально-строгий,
Принявший имя утренней звезды,
Когда сказал: «Не бойтесь вышней мзды,
Вкусите плод и будете, как боги».
Для юношей открылись все дороги,
Для старцев — все запретные труды,
Для девушек — янтарные плоды
И белые, как снег, единороги.
Но почему мы клонимся без сил,
Нам кажется, что Кто-то нас забыл,
Нам ясен ужас древнего соблазна,
Когда случайно чья-нибудь рука
Две жердочки, две травки, два древка
Соединит на миг крестообразно?

Символизм, как уже было сказано ранее, — это поэзия интеллигентской тоски по революции, в результате которой «всё будет иначе». Разумеется, недопустимо сводить поэзию только к политике, но именно в русской поэзии предреволюционных десятилетий политический компонент был чрезвычайно велик: от прямых революционных агиток — «Наш царь Цусима» К. Бальмонта, до изделий более тонких, вроде «Девушка пела в церковном хоре» А. Блока, выражавшего, по сути, ту же мысль, что и Бальмонт, но с куда бóльшим изяществом. Был разработан целый эзопов язык, который искусно применяли и в публицистике, и в прозе, и в поэзии, чтобы, избегая репрессий, пропагандировать революцию.

И значительная часть поэтического языка символистов была политическим языком.