Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры

И тогда повеет ветер странный —
И прольется с неба страшный свет,
Это Млечный Путь расцвел нежданно
Садом ослепительных планет.

Предо мной предстанет, мне неведом,

Путник, скрыв лицо: но всё пойму,
Видя льва, стремящегося следом,
И орла, летящего к нему.

Крикну я… но разве кто поможет, —

Чтоб моя душа не умерла?
Только змеи сбрасывают кожи,
Мы меняем души, не тела.

Поэт былого и грядущего

Гумилёва убивали, конечно, не как человека, связанного с антибольшевистским подпольем. Его уничтожали как единственную и несокрушимую каменную стену на пути превращения русской поэзии в «советскую». Убивали гения, о котором все знали, что в его устах слова «Бог», «Царь», «Россия», «честь», «долг» не побрякивают разменными пятачками, а звенят медными литаврами. И сам Гумилёв это отлично понимал и, хотя мечтал прожить до девяноста, все-таки шел на смерть вполне сознательно.

Не спасешься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь.
Но молчи: несравненное право —
Самому выбирать свою смерть.

Он не напрашивался на расстрел, но и не пытался купить себе жизнь — не выдал никого из своей подпольной пятерки, не умолял о милости. Он знал, что его смерть, гордая и неуступчивая, станет тем камнем на дороге, о который споткнется Красное Колесо и на этом колесе появится крохотная трещинка. Потом ещё одна, ещё одна…

И вот сегодня стихи Гумилёва звучат на школьных утренниках и поэтических вечерах, на патриотических концертах и военных реконструкциях событий Первой мировой войны. Его написанное в 1914 году «Наступление» стало одним из величайших военно-патриотических стихотворений в нашей литературе.

Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвёртый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.

Но не надо яства земного

В этот страшный и светлый час,
Оттого что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.

И залитые кровью недели

Ослепительны и легки,
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу, и мой голос дикий,

Это медь ударяет в медь,
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.

Словно молоты громовые

Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.

И так сладко рядить Победу,

Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.

Гумилёв окажется неожиданно актуальным поэтом, говорящем именно о том, что сегодня важно и интересно русскому человеку, вставшему в рост и расправившему плечи. Престиж Гумилёва как поэта с годами растет всё больше, несмотря на все кривляния и попытки объявить его «второстепенным» поэтом. Именно с ним, а не с безумным «музыкантом революции» Блоком или коррумпированным горлопаном Маяковским хочется ассоциировать себя в русской поэзии Серебряного века.

Гумилёв невероятно важен и, так сказать, для «чистой литературы». Именно его стихи были «черновиком» той «поэзии памяти», поэзии сложных синтетических символов с глубочайшей исторической, культурной и контекстной кодировкой. Всё это вышло из «Заблудившегося трамвая», как из гоголевской шинели.

Но это ещё не предел гумилёвской славы. Поэт мужества и чести стоит на границе не только русского, но вселенского признания. Почти покинувшее Россию, будем надеяться, Красное Колесо, теперь катится, оставляя красные и черные следы по всему миру. Теперь принято стыдиться мужественности. Теперь принято скрывать женскую красоту. Теперь принято оплевывать любое отечество, любую нацию и любой патриотизм. Слово «Бог» теперь так же неполиткорректно, как и слово «негр».

Но всё-таки не все в мире хотят сходить с ума, как не все хотели сходить с ума сто лет назад в России. Я думаю, именно Гумилёву предстоит стать поэтом всемирного сопротивления новому революционному безумию. Поэтом, не принимающим постмодернистского словоблудия и политкорректного двоемыслия, поэтом мужественности, воспевающим женскую красоту, поэтом консерватизма и верности традиции, поэтом любви к нации и веры в Бога.