Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры

Самые острые и болезненные рассуждения Свиридова, где его талант достигает великой публицистической силы, связаны именно с отчуждением русского человека от родной культуры, произошедшим в ХХ веке под влиянием революции, безбожной диктатуры, под крылом которой размножились как марксистские, так и космополитические легионы русофобов.

«Эти люди ведут себя в России, как в завоеванной стране, распоряжаясь нашим национальным достоянием как своей собственностью, частью его разрушая и уничтожая несметные ценности»[54]. Композитор с гневом вспоминает, как «во дворе Московской консерватории горел костер, в котором сжигались ноты классиков, это было за 2–3 года до костров Геббельса»[55].

Левачество 1920–1930‐х гг. затем сменилось омертвелым соцреализмом с его чисто внешней «попыткой Сталина опереться на аборигенов», а затем упадочной додекафонией и циркаческим поп-американизмом. Всё это были ступени вниз, всё дальше от русского начала в музыке.

Сквозь всё творчество и размышления Свиридова проходит его ненависть к тем, кто считает: «Русский народ — это „сорная рыба“, обитающая в большом озере. Надо эту „сорную рыбу“ истребить, уничтожить и заселить водоем хорошей, породистой рыбой». Фактически Свиридов провозглашает идеалы русского культурного идентитаризма: «В муках и крови возникает новое понятие национального. Людям надоело быть „общечеловеками“, они хотят быть немцами, венграми, казахами или узбеками…»; «Только в РСФСР, где коренной русский народ унижен ниже всякой меры, лишен исторической памяти и всякое упоминание о ней называется фашизмом…»; «Чувство национальной солидарности стихийно соединяет многие народы, которые боятся быть раздавленными державной мощью мирового космополитизма. Эта боязнь разумна, оправданна»[56].

«Радости перестройки — потеряна Россия, прекратилась её история, потеряна Русская земля, потерян (и это — главное) народ русский. Русских в стране как будто и нет. Татары населяют Татарстан, узбеки — Узбекистан, таджики — Таджикистан, черкесы — Черкесию, грузины — Грузию, латыши — Латвию. Русский же народ, давший свое имя (Россы) стране, ныне уравнен в правах по названию: все — Россияне. Но россияне — это не национальность, это всего лишь знак проживания в определённом месте. Таким образом, народ наш, уже во второй раз в нашем столетии, лишён национального признака. В первый раз это было после октябрьского переворота, ныне отвергаемого теми, кто на деле совершил его вновь, выполняя замысел уничтожения России как государства и истребления нас как нации, целиком»[57].

В 1990‐е гг., когда все кому не лень извинялись за свою русскость, со стороны последнего великого русского композитора прозвучало заявление, укрепившее русское самосознание многих людей: «Я русский человек! И дело с концом. Что ещё можно сказать? Я не россиянин. Потому что россиянином может быть и папуас. И прекрасно, он может жить в России. На здоровье, пусть живет. Но русский человек — это русский человек. Во мне течет русская кровь. Я не считаю, что я лучше других, более замечательный. Но вот я такой как есть — русский человек. И этим горжусь. Я призываю вас с высоты своего возраста (и не сердитесь на меня, что я так говорю): надо гордиться, что мы — русские люди!»[58].

Свиридов отлично осознавал, что его творчество, — это последний бой русской музыкальной традиции, решающий вопрос — быть русской музыке или не быть. Но он совсем не считал свой бой «арьергардным», был уверен, что будущее — за возрождением национальной музыки в России и в мире. «По прошествии более чем полувека выяснилось: искусство, которое считалось архаичным, устаревшим, оказалось смотрящим вперёд, необыкновенно современным»[59].

В Георгии Свиридове с глубоко современным и остро идеологически мотивированным композитором соединились блестящий техник и фантастический мелодист. Его мелодии объективно лучшие из всех, что были созданы в ХХ веке. Причём, насколько мне хватает слуха и памяти, это оригинальные, свежие мелодии, обошедшиеся без заимствований — он не перелицовывал, как Шостакович — Равеля, и не обыгрывал, как Прокофьев — Глинку.

Свиридов не оставил после себя симфоний и других произведений так называемой большой формы. И это была не случайность, а принципиальная позиция — он считал эти формы неестественными, противоречащими живому восприятию музыки человеческим ухом и сердцем, подсознательно ищущим в любой музыке песню: «Надоел симфонизм! Хочется музыки тихой, мелодической, простой, эмоциональной, духовно наполненной. Не воспринимается громоздкое, многонотное, многословное, мелодически рассеянное, нечеткое в мелодическом отношении искусство»; «Симфония вышла из танца, из движения (из внешнего). Русская музыка — из песни (из внутреннего), из состояния погружения в душевное. Мёртвое: вещь, инструменты, орган. Живое: голос человека, хор»[60].

Основная часть наследия Свиридова — это его кантаты. Всю жизнь он пытался соединить русскую поэзию с музыкой, создал кантату «Курские песни» и множество духовных песнопений.