Добрый доктор из Варшавы

– Среди немцев плохих людей не больше, чем среди евреев или поляков, – говорит Корчак Стефе, когда они снова прогуливаются по садам вокруг «Маленькой розы», подставляя лица солнечным лучам.

Рано или поздно приходит время вернуться в оккупированную Варшаву. Корчак приказывает садовнику и поварам собрать всю еду до последнего кусочка с кухни и грядок, чтобы увезти с собой.

– Но, пан доктор, разве мы не оставим немного картошки, чтобы посадить в следующем году? – спрашивает Шимонек, который очень любит возиться в саду и на огороде.

– На этот раз не оставим, – отвечает Корчак, пока они с Залевским закрепляют брезент на тележке. – Если нынешняя оккупация будет похожа на последнюю, в этом году картошка понадобится для супа. А на следующий год посадим новую.

* * *

Корчак стоит в конце улицы Налевки. В еврейском торговом районе с высокими многоэтажными домами живет множество семей, он заполнен самыми разными лавочками, мастерскими, каждый двор – как отдельный небольшой город. Доктор смотрит на новую деревянную доску на одном из фонарных столбов. Плакат, написанный черным готическим шрифтом, призывает неевреев держаться подальше от еврейских районов из-за эпидемии тифа. Однако от друзей в варшавских больницах доктор знает, что никакой эпидемии нет.

К полякам отношение чуть лучше, чем к евреям, но не намного, и до сих пор люди разных национальностей были настроены действовать заодно. Корчак прекрасно понимает, что предупреждения о брюшном тифе – попытка нацистов разъединить евреев и поляков.

Он видит, как на улице Длуга постепенно вырастает стена. Такие стены начали появляться по всему городу, они перерезают дороги, отгораживают здания и дворы. Как далеко зайдут нацисты, изолируя евреев?

Корчак идет к своему старому другу Адаму Чернякову, когда-то они работали вместе. Сейчас его назначили главой Еврейского совета. Кому же, как не ему, знать, зачем стена. Корчак и Черняков принадлежат к одному кругу, кругу образованных варшавян, где евреи и поляки свободно общаются как друзья и коллеги без всякого предубеждения. Оба гордятся своими еврейскими корнями, но, по сути, польский для них родной язык, они любят польскую литературу, культуру, считая ее своей. И, так же как Корчак, Черняков страстно верит в единство поляков и евреев. Теперь, к своему ужасу, Черняков становится связующим звеном между немцами и оказавшейся в изоляции еврейской общиной, его роль – передавать приказы победителей побежденным.

У Чернякова лысая, как яйцо, голова, большое, грузное тело, но одет он в хорошо сшитый костюм и галстук-бабочку. При виде вошедшего в кабинет Корчака он поправляет круглые очки.

– Наконец-то появился первый солнечный лучик за этот пасмурный день.

– Как меня только не называли, но вот лучиком никогда. А теперь помоги мне разгадать загадку. Что это за стены повсюду? Зачем они нужны? Безумие продолжается?

– Знаю одно – Еврейскому совету пришлось платить за них, да еще поставлять рабочую силу на строительство.

– Думаешь, нас всех собираются согнать в один район? В Люблине уже есть еврейское гетто.

– В Варшаве совсем другая ситуация. Люблин стал частью немецкого рейха и теперь находится под их юрисдикцией, а Варшава – часть немецкого генерал-губернаторства, и меня заверили, что у нас гетто создавать не планируют. Возможно, будут какие-то еврейские районы, но не изолированное гетто. Однако больше всего сейчас меня беспокоит то, что еврейским детям запрещено ходить в школу. Правда, и у поляков дела не намного лучше, их дети могут учиться только до десяти лет.

Черняков много лет преподавал в школах Варшавы, прежде чем его избрали в польский сенат, а теперь и в Еврейский совет. Как и у Корчака, его сердце принадлежит детям, и их благополучие для него важнее всего.

– У себя в приюте мы обучаем детей сами. И могу сказать тебе, что мы со Стефой читаем лекции в молодежной коммуне на Дзельной, помогаем им создавать подпольную школу. Среди них есть отличные молодые люди, готовые преподавать.

– А, Ицхак Цукерман и его друзья из коммуны Дрор. Я, как ты понимаешь, ничего об этом не знаю.

Черняков откидывается на спинку стула, скрещивает на груди мощные, как у молотобойца, руки. Глядя на его все еще черные брови и густые ресницы, Корчак вспоминает, каким тот был в студенчестве, когда годы еще не превратили его в дородного и лысого человека средних лет.

– Странно, история повторяется. Помнишь, как мы скрывались от царской полиции во времена подпольного университета, не проводили занятия дважды в одном месте?

– И с тех пор мы оба знакомы с тюрьмой Павяк изнутри. Представь, молодежь так любит рассказы о временах Летучего университета.

– Помни, что мы уже не так молоды, друг мой. – Черняков смотрит на повязку с голубой звездой Давида на своем мясистом предплечье, затем на руку Корчака без всякой повязки. – Знаешь, как ты рискуешь, когда ходишь по городу в таком виде?

Корчак сурово смотрит на него поверх очков в металлической оправе и тихо говорит:

– Чтобы дети увидели, что я отношусь к звезде Давида как к символу позора? Никогда.

* * *